Донасьен Сад - Эрнестина

— О великодушный человек! — воскликнул Окстьерн. — Неужели это правда? Я свободен… и свободен благодаря вам!.. Вам, кто хотя и пытался взять жизнь мою, но все еще не покарал меня, как я того заслуживаю…

— Я был уверен, что вы догадаетесь о намерениях моих, — сказал полковник, — знал, что ничем не рискую, возвращая вам свободу. У вас не будет возможности злоупотребить ею… Впрочем, разве все несчастья ваши смогут искупить мои собственные? Разве обрету я покой, видя мучения ваши? Разве заключение ваше может искупить ту кровь, что вы пролили? Я был бы столь же жесток, как вы… и столь же несправедлив, если бы верил в это. Разве, заключив человека в тюрьму, общество тем самым исправляет зло, что причинил он… Нет, если общество желает, чтобы человек искупил содеянное им зло, надо отпустить его на свободу. Тогда все станут творить добро, вместо того чтобы прозябать в оковах. Все, что изобретает деспотизм у одних народов или строгость законов у других, сердце честного человека отвергает… Уходите отсюда, граф, уходите, повторяю вам — вы свободны.

Окстьерн хотел броситься в объятия благодетеля своего.

— Сударь, — холодно молвил Сандерс, сопротивляясь побуждению графа, — мне не нужна ваша признательность, я не хочу, чтобы вы узрели в поступке сем лишь добрую волю, ибо у меня есть и своя собственная цель… Покинемте же скорей это место; я не менее вас стремлюсь увидеть вас на свободе, дабы все вам объяснить.

Сандерс, видя, что мы шли вместе с Окстьерном, и узнав, кто мы такие, попросил нас подняться вместе с ним и графом. Мы согласились. Вместе с полковником граф выполнил некоторые формальности, необходимые для его освобождения. Нам вернули оружие наше, и мы поднялись наверх.

— Господа, — обратился с нам Сандерс, как только мы оказались наверху, — окажите мне любезность стать свидетелями того, что я сейчас сообщу графу Окстьерну. Вы, вероятно, поняли, что в руднике я не мог ему все сказать: там было слишком много посторонних.

Так как мы постепенно продвигались вперед, то скоро оказались вблизи живой изгороди, скрывавшей нас от любопытных глаз. Тогда полковник, схватив графа за воротник, воскликнул:

— Сенатор, наконец настало время объясниться. Надеюсь, вы достаточно сообразительны, чтобы понять, что единственным и страстным желанием моим при получении освобождения вашего было желание скрестить с вами шпаги в смертельном поединке, и достаточно храбры, чтобы не отказать мне в этом.

Фалькенейм пожелал выступить миротворцем и разнять двух противников.

— Сударь, — сухо сказал ему полковник, — вы знаете, какое оскорбление нанес мне этот человек. Душа дочери моей требует отмщения: один из нас должен остаться на этом месте. Королю все известно; вручая мне приказ об освобождении этого человека, он не стал отговаривать меня от поединка. Так дайте же мне выполнить свой долг, сударь.

И полковник, сбросив камзол, взял в руки шпагу… Окстьерн тоже схватил шпагу, однако едва лишь она оказалась в его руке, как он взял ее за лезвие одной рукой, а другой сжал острие шпаги полковника и, опустившись на одно колено, протянул Сандерсу эфес оружия своего.

— Господа, — сказал он, обращая к нам взор свой, — я беру вас в свидетели поступка моего. Я хочу, чтобы вы оба знали, что я не заслужил чести сражаться с этим честным человеком, но признаю право его распорядиться жизнью моей и молю его забрать ее у меня… Возьмите мою шпагу, полковник, возьмите, я отдаю ее вам. Вот сердце мое, пронзите же его оружием своим, я сам направлю удар ваш. Отбросьте сомнения, прошу вас, отдайте наконец земле того, кто столь долго осквернял ее.

Сандерс, удивленный поведением Окстьерна, приказал ему защищаться.

— Я не сделаю этого. А если вы не захотите воспользоваться оружием своим, что удерживаю я в руках, — твердо отвечал Окстьерн, направляя в обнаженную грудь свою острие шпаги Сандерса, — если не используете его, дабы прекратить дни мои, то заявляю вам, полковник, что я сам заколю себя у вас на глазах.

— Граф, оскорбление можно смыть только кровью… только кровью, защищайтесь же!

— Я знаю, — ответил Окстьерн, — поэтому подставляю грудь свою под ваш удар, разите же… Это моя кровь должна пролиться.

— Но я вовсе не намерен убивать вас, — отвечал Сандерс, пытаясь высвободить шпагу свою из рук Окстьерна, — только по законам чести можно покарать нечестие.

— Я недостоин такой чести, сударь, — отвечал Окстьерн. — Но раз вы не хотите получить удовлетворение так, как я того заслуживаю, значит, мне самому надо избавить вас от этих забот…

И он пронзил себя шпагой полковника, лезвие которой все еще держал в руке. Из раны на его груди полилась кровь. Полковник молниеносно выхватил шпагу.

— Довольно, граф, — закричал он. — Кровь ваша пролилась, я удовлетворен… Пусть Небо решит участь вашу, я же не желаю быть вашим палачом.

— Обнимемся, сударь, — произнес Окстьерн, потерявший уже довольно много крови.

— Нет, — ответил Сандерс, — я могу простить преступления ваши, но не могу питать к вам дружеских чувств.

Мы поспешили перевязать рану графу. Великодушный Сандерс помог нам.

— Идите, — сказал он сенатору, — идите и наслаждайтесь свободой, я дарю ее вам. Если можно, постарайтесь добрыми поступками искупить грехи ваши, иначе мне придется отвечать перед всей Швецией за преступления, что содеял я, вернув ей чудовище, от коего она уже сумела избавиться… Господа, — продолжил Сандерс, обращаясь ко мне и Фалькенейму, — я все предусмотрел. Экипаж, ожидающий в гостинице, куда вы направитесь, предназначен Окстьерну, но вы можете уехать вместе с ним. Мои лошади ждут меня в другом месте. Засим я прощаюсь с вами. Дайте мне честное слово, что вы дадите королю подробный отчет обо всем, что вы здесь видели.

Окстьерн еще раз попытался броситься в объятия освободителя своего, заклинал того удостоить его дружбы своей и, перебравшись жить в его дворец, разделить с ним его состояние.

— Сударь, — отвечал полковник, отталкивая его, — я не могу принять ни благодеяний ваших, ни дружбы и требую от вас лишь соблюдения верности добродетели. Не дайте мне раскаяться в поступке моем… Вы утверждаете, что готовы утешить меня в печалях? Наилучшим утешением моим станет добродетельное поведение ваше. Любой ваш достойный поступок, весть о котором молва донесет до уединенного жилища моего, быть может, когда-нибудь избудет глубочайшую скорбь души моей, ибо раны ее, нанесенные злодеяниями вашими, глубоки. Если же вы продолжите нечестивый путь свой, весть о первом же преступлении вашем оживит в памяти моей образ той, кого вы убили моей рукой, и боль о прошлом погубит меня. Прощайте! Расстанемся, Окстьерн, и дай Бог нам больше никогда не встретиться…