Юрий Винничук - Весенние игры в осенних садах

Глава вторая

Едва началась весна, как вместе с цветущими вишнями вспыхнула в душе моей неодолимая жажда любви. На следующий день после развода я сел за письменный стол с решительным намерением завершить «Мальву Ланду». Закваска этого поистине гениального романа бурлила и пенилась во мне, вырываясь наружу, а я все никак не мог собраться с силами, чтобы спокойно взглянуть на чистый лист бумаги, ведь это словно заглянуть в бездну – голова начинает кружиться, и какая-то сила неудержимо влечет тебя туда, вглубь, где тяжелые темные волны бьются с обреченность гладиаторов. На моем необозримом письменному столе, состоящем на самом деле из двух письменных столов по краям и широченной доски между ними, на моем четырехметровом столе уже поджидали затейливо расставленные стопки с книгами и бумагами, каждая из которых относилась к отдельному проекту. Если бы я имел возможность расположить в своей квартире километровый стол, то и его я завалил бы бумагами и книгами. Это настоящее пиршество работать за таким длиннющим столом, а еще лучше круглым, то есть кольцеобразным, где ты, словно планета Сатурн, посредине. Я тогда еще не пользовался компьютером и писал чернилами, шариковых ручек терпеть не мог, они мне казались гадкими, я писал авторучкой на длинных листах хорошей белой бумаги, рисуя на полях лошадок, деревья, горы, ущелья и всякую чертовщину, когда мысль буксовала, а я никак не мог тронуться с места.

Ярко светило солнце, в окне виднелось зеленое пастбище, а за ним – темная стена леса, на опушке резвились дети, дремали коровы, белели гуси, чудесный апрельский день для писания, но вначале я все же нарисовал на бумаге холмы с ветряками и узенькой дорогой, вьющейся между ними и исчезающей на горизонте. Что там, за окоемом? Так захотелось убежать по той дороге, словно мальчишка, взлететь на самую макушку высокой кручи и посмотреть вдаль – что за неизведанные края, какие чудеса упрятаны там, за горизонтом, от моего взора?

«Чем дальше они углублялись в сад, тем больше он возвышался и возвышался на их глазах, становился величественнее и загадочней, весь исполосованный тенями и полутенями, пряча в раскидистых кронах обрывки сизой мглы, – выводила моя рука на бумаге. – Деревья здесь имели сплошь горделивый вид, бахвалясь древностью и породой, но в то же время от них веяло и каким-то новым духом, неведомым и дивным, а взгляд сразу плавился в своевольной игре мерцаний, всплесках невероятных соцветий, трепетании мечущихся лучей и захмелевших от зноя листьев. Кажется, здесь каждое растение оживает от твоего взгляда, даже мгновенного, стряхивает с себя тени, взблескивает чешуйкой росы и жадно ждет твоего слова, к нему обращенного. Сытые ленивые орхидеи опутывают своими похотливыми щупальцами стройные фаллосы деревьев и, украдкой шаря по коре, доводят дерево до экстаза, в котором оно едва не падает, постанывая и истекая потом, задыхаясь от избытка наслаждения, разливая густые запахи и истекая соками. В нос бьет дурманящее благоухание эякулированной живицы, завидев проходящих мимо людей, вспыхивают жадные глазищи орхидей, и вот они, словно игривые гейши, начинают извиваться упругими телами, перемигиваться и пересмеиваться, ойкать и сладко постанывать…

Тоненькая пряжа солнечных лучей обволакивает змееподобные ветви иглавы, утопает в клубах взъерошенной, безнадежно перепутанной поросли голубого скруба, а из-за кустов изнеженной жеманной фалинезии выглядывают чьи-то глазенки, дикие, испуганные, но симпатичные, а вверх по стрельчатым араукариям стремительно вытанцовывают юркие желтые и кофейные попугайчики – орхидейские евнухи…Чирликает, словно сумасшедшая, рыжая тарантохля, и ее длинные перья вздымаются пестрой бахромой. Из дупла старой шуплады выглядывает перепуганная пискля, сверкает узкими глазенками и снова исчезает. Весь этот тропический лес был насыщен сотнями звуков, странных и неслыханных ранее, звуки раздавались отовсюду, а иногда прямо из-под ног, заставляя испуганно одергивать ступню, оглядываться во все стороны и вздрагивать от пронзительных диких вскриков…»

Собачий лай, внезапно оглушив один конец улицы, покатился к другому и, неуклонно усиливаясь, приближаясь, вырвал меня из задумчивого состояния. Появление незнакомого человека на нашей улице жители привыкли определять по тявканью, лаю, рычанию псов: вот собачий гомон накатывается издалека, становится все громче и громче, и какая-то неудержимая сила заставляет тебя выглянуть в окно и полюбопытствовать, кто же там чешет псам вопреки. Эту привычку очень быстро перенял и я, потому-то и в этот раз, выглянув в окно, я окинул взглядом улицу и заметил высокую девушку с каштановыми волосами и с длинными ногами, она проходила, оглядываясь, словно искала чей-то дом, а в руке держала книгу. Книга была толстая. Книга была не моя. Я замер и вытаращился на нее, словно на посланницу с небес. Я даже сказал: «Господи, сделай так, чтобы она зашла ко мне!» И что бы вы думали? Господь выслушал мои моленья. Честно говоря, он всегда внимательно их выслушивает и делает так, как я попрошу, другое дело, что со временем я начинаю сам себе удивляться: зачем я об этом просил? Но здесь был не тот случай, отнюдь, я попросил, чтобы эта красивая, привлекательная девушка, эта секс-бомба сезона, эта отрада сердца моего не прошла мимо, и ради нее я готов был даже забросить сегодняшнее писание, а она ведь сделала это, она повернула в мои ворота!!! А почему? Да потому, что в тот день я нуждался именно в ней, а не в писании. Пока я птицей слетал со второго этажа, в моей голове промелькнуло бесконечное множество вариантов, кто бы это мог быть: юная поэтесса, жаждущая услышать мнение мэтра о своих стихах (и своей попке), поклонница моего таланта, возжелавшая живого (очень живого) общения с кумиром, журналистка, захотевшая взять интервью (и в киску), американская переводчица, возмечтавшая перевести на английский «Девы ночи» (и сама для большей достоверности перевода превратиться в деву моих ночей), студентка, которая пишет магистерский труд про роль женщины (влагалища) в моем творчестве… На ходу я застегивал пуговицы, приглаживал волосы, подтягивал штаны, а в прихожей еще успел воткнуть мордень в зеркало и даже растянуть губы в чудесной улыбке. Я выскочил на порог так стремительно, словно получил хороший пинок под зад, а девушка уже стояла у ворот и встречала меня лучезарной улыбкой, и глаза ее сияли широко и радостно, девушка была прекрасна, и уста ее алели так призывно, что я почувствовал, как сердце мое встрепенулось и вот-вот вырвется из груди от избытка счастья… Господи! Ты услышал меня! Ты направил стопы ее ко мне!

И вот, не успел я дрожащими руками отворить калитку, чтобы пропустить эту диво-деву, как вдруг услышал фразу, изреченную столь торжественным тоном, словно мне сообщали, что я стал лауреатом Нобеля. Однако это была не та весть, которой в свое время внимал Уильям Фолкнер, копошась в навозе на своей ферме. У калитки раздался возглас, не имеющий ничего общего с Нобелем, это была фраза, которую можно услышать в Галиции на каждом шагу, но имела она одну особенность – непревзойденно торжественный тон, возможно, даже более торжественный, чем тот, которым восклицает священник в церкви: