Татьяна Недзвецкая - Raw поrно

— У вас дурацкая манера одеваться, — сказала я.

— Да? Как это?

— Дурацкая! Вы стараетесь выглядеть моложе?

— Тпр-р… нет…

— Стараетесь, стараетесь. Я-то вижу. Только от этого вашего старания получается все наоборот. Вы выглядите, как дешевый бонвиван!

— Ей, куколка, не будь ты так красива, я бы вмазал тебе между глаз!

— Нет! Дело не в этом!

— А в чем же?

— Не хотел бы ты меня так выебать, ты бы мне и вмазал!

Кудрявый смеется, прямо-таки подыхает от хохота, даже слезы на глазах выступили.

— Это грустно, — говорю ему я.

— Что — грустно? — подавляя икоту, спрашивает он.

— Да все грустно. Вы были женаты?

— Три раза! — с пьяной гордостью говорит он.

— О-о! Здорово! Просто замечательно! И как это вам удается? Меня вот никто замуж не берет.

— А хотите, я стану вашим мужем!

— Чушь какая-то!

— Почему чушь! Мне кажется, это очень неплохое пред… предложение. Принимайте его, не пожалеете.

— Да. И что для этого от меня требуется?

— Во-первых, поехать ко мне и посмотреть своего суженого в полном боекомплекте.

Вышли на улицу. Весенняя сечка — смесь дождя и колючего снега, больно хлестала по лицам. Поймали такси. В машине он начал ко мне приставать. Дышит жарко. Пытается присосаться к моим губам.

— Э-э! Красавчик, разве я тебе не говорила, что я до свадьбы — ни-ни!

— Ах, да-да. Простите. Просто ты такая аппетитненькая! Такая соблазнительная. Я, знаешь, никогда не видел женщины красивее тебя!

— Да, как замечательно. А то буквально вчера один тип пытался мне впарить, что красивых женщин как таковых не бывает в природе вообще.

— Он голубой?

— Да нет. Очень даже наоборот. Слишком богат, слишком хорош собой, чтобы ему отказывали. Говорит, что все женщины с изъянами. Все — и Моника Белуччи, и София Лорен. Все — уродины.

— Тогда это пресыс… Тьфу, черт, пресысенн… — Короче с пятого раза ему все-таки удалось сказать слово «пресыщенность». — А я вот не такой. Я действительно буду вам идеальным мужем. С одной стороны, я опытен. С другой — не избалован. — При этих словах он расстегивает ширинку, вываливая свой в синих жилах толстый хрен. — Приласкай его, смотри, как ты ему нравишься.

— Спрячь немедленно эту штуковину, — зло шиплю я.

Ловлю взгляд таксиста в зеркальце заднего вида. Взгляд любопытно-безразличный. Даже если сейчас Владимир начнет у меня отрезать уши он скорее всего сделает замечание, чтобы делал он это аккуратнее, чтобы не испачкал обивку. Ну и хрен с ним. С водилой.

Приехали наконец-то. Спальный район, Орехово-Борисово. Набор одинаковых домов. Поднимаемся в лифте. Владимира за поездку порядком развезло. Он теперь даже самому себе не кажется бравым кавалером. Без моей помощи вообще вряд ли дошел до квартиры — остался бы ночевать в лифте.

Входим. Квартира так себе — стандартная. Двухкомнатная. Поражает отсутствием необходимой мебели в гостиной — комнате, по совместительству бывшей и спальней, вместо дивана — матрас на полу. Вторая комната сплошь завалена нераспечатанными куклами и мягкими игрушками. И везде по стенам невыносимое количество фотографий в рамочках. От пола до потолка. На всех фотографиях — портреты детей. В возрасте где-то от трех — до восьми.

— Это все — мои детки, — говорит он.

И тут его прорывает. Он начинает плакать. Пьяные слезы струятся по его лицу.

Мужская истерика — это зрелище не для слабонервных! Он пытается одновременно и вставить мне, и выплакаться, высказаться, высморкаться. Сняв штаны с наполовину эрегированным хуем, с отчаянием в голосе рассказывает мне о том, какой же конченой сукой была его последняя жена.

Что она была красивая. Очень! Такая красивая, как я, а может, даже и красивей. Но она — стерва, гуляла от него налево и направо. А он? А он все знал! Все знал и все — прощал. Закрывал глаза на все ее выходки. Она даже спала с соседом. С этим Степаном. Видела бы я его. Плешивое убожество! Да на него ни одна баба не позарится! Кроме его бляди-жены.

А он ей все, все прощал! Почему, спрашивается? Почему? А потому что — любил. Любил, эту гадину, с выпуклыми, словно стеклянными голубыми глазами. С кривыми ногами. На них, кстати, росли густые волосы, она их тщательно травила, брила, щипала, истребляла. Так вот — он любил ее до умопомрачения. Это была та редкая любовь, которая не каждому достается. Любовь — орхидея, расцветающая в полнолуние раз в сто лет!

Он готов был все сделать ради этой женщины! Млечный Путь достать — пожалуйста, Солнце в праздничной упаковке — да нет проблем! Развернуть в обратную сторону Землю — да какая чепуха! Всё!!! Что бы она ни попросила.

И она просила. Она была расчетливая, разумная тварь. Машина, шуба, еще одна шуба, подвеска с бриллиантами — он из кожи лез, чтобы купить ей эти вещи. И что вы думаете, благодарила она его за эти старания? Фигу огромную! Она не ценила его ни капельки, и напоследок она — да нет, при чем здесь мебель! — ну да, она увезла его роскошный белый кожаный диван, но дело не в этом. Дело в том, что трое очаровательных детишек, их совместно рожденных бамбини, она, подлюка, забрала! Забрала! И запретила ему видеться с ними когда-либо вообще. Запретила!

А он без них так тоскует. Особенно по старшей доченьке. Маруся — она такая милая, такая замечательная! Когда она вырастет, она обязательно станет такой же красавицей, как я, а может, даже еще красивей.

— Ну да, и ее так же, как и меня, будут ебать в задницу разные похотливые уроды, — брякаю я, не подумав.

— Замолчи, сука, ты не имеешь право так говорить. Ты, шлюха, подзаборная. Иди ты на хуй отсюда!

Его начинает тошнить прямо на пол. Изо всех сил тащу его в ванную, засовываю его голову под холодную струю. Мать Тереза — да и только.

— Ты добрая, душевная, — бормочет мой неудавшийся ебарь, пока я пытаюсь уложить его поудобней на матрасе. — У тебя такие большие красивые сиськи. Я сразу в них влюбился, когда тебя увидел, сразу.

— Да спи ты, — зло говорю, укрывая его ноги пледом.

— Разденься. Ну пожалуйста! Ляг со мной. Мне сейчас так необходимо женское тепло! Понимаешь меня? Понимаешь? Я ничего не буду делать, обещаю, я буду только тебя обнимать.

Много мне радости, чтобы какая-то протошнившаяся пьянь меня обнимала!

— Вот тебе плюшевый заяц, — даю ему я игрушку, — обнимай его сколько тебе влезет.

Он вдруг опять начинает плакать. Навзрыд и всхлипывая:

— Этот зайчик был самым-самым ее любимым!

— Да когда же это кончится!

Все: взяла ноги в руки и — марш отсюда! Пойду только душ приму, смою брызги его блевотины с себя. А то запах от меня — хуже некуда. Помойка ходячая. Раздеваюсь, сначала оттираю испачканную юбку. Сама в это время прислушиваюсь — в комнате тихо, вроде бы этот мудак угомонился. Ну и ладно. Включаю воду. Намыливаю себя хорошенько. Теплая вода успокаивает меня. Стирает память об этом не слишком-то приятном вечерке. Вдруг, сквозь шум воды, я слышу достаточно громкий и резкий хлопок, шлепок, удар — не сразу поняла, что это за звук. Не вытираясь, обернувшись лишь полотенцем, выхожу из ванной.