Андрей Неклюдов - Нефритовые сны

Наблюдая со стороны это безвольное соскальзывание вниз, я и сам испытывал слабость в ногах и едва сдерживал разогнавшееся дыхание. Я сопереживал добровольной мученице всем своим существом, тогда как остальные в своем неведении сохраняли полнейшее равнодушие. И все-таки один раз мне почудилось, будто физрук, заставлявший пухлую робкую девочку Валю, особенно долго висевшую на одном месте, снова и снова повторять ее трогательные потуги – мне показалось, что он догадывается… В его обычно холодных зрачках я уловил жадные похотливые (наверное, такие же, как у меня) огоньки. Хотя, возможно, то был лишь плод моего порочного воображения.

После тех незабываемых уроков физкультуры я проникся братскими чувствами к наблюдаемым мною двум одноклассницам, видя в них своих тайных сообщниц. И даже попытался сойтись с ними поближе, но обе, к моему огорчению, оказались на редкость пугливыми и замкнутыми особами.

Да, вспомнил еще! Такие ж переживания, как на турнике, я наловчился получать дома, в отсутствие родителей, используя для этой цели старинный, с фигурными резными бортиками по верху платяной шкаф. Я хватался руками за этот бортик и подтягивался, изо всех сил обжимая ногами полированный угол. При этом я внушал себе, будто под ногами у меня – сосущая, распахнутая пастью бездна. Для большей убедительности у верхнего уреза шкафа, как раз перед своим лицом, я прикреплял скотчем карандашный рисунок, на котором полуобнаженная девица висела над пропастью, держась за веревку, и лицо ее выражало одновременно отчаянный ужас и небесное наслаждение. Кстати сказать, я достиг немалого мастерства в создании такого рода картинок, чувственных и возбуждающих. Художественный процесс, помнится, сопровождался интересными и нравившимися мне выделениями прозрачной тягучей жидкости, которая, засыхая, оставляла на внутренней стороне трусов как будто тоненькую блестящую слюдку.

Вскоре, однако, эти манипуляции с турником и шкафом пришлось оставить, поскольку они стали завершаться пульсирующими мутноватыми излияниями, хотя и приятными в самый их момент, но весьма неудобными и досадливыми после: из-за возникающего чувства мокроты и неопрятности. К тому времени я уже знал их подлинное предназначение.

Периоду ранней юности принято приписывать чистую и безгрешную первую любовь. Было и у меня что-то подобное, и девочка Настя, которая, если посмотреть теперешним взглядом, принципиально ничем не отличалась от остальных моих одноклассниц, казалась мне существом неземным. Тем не менее, свои мечты о ней я не могу назвать такими уж безгрешными и невинными, хотя они и были окрашены нежнейшими чувствами.

Только сейчас я вполне сознаю, насколько ее присутствие где-то поблизости мирило меня с пресным школьным бытом и наполняло мою жизнь неясным, но радостным смыслом. Ради Насти, в общем-то, спешил я по утрам в школу, ради нее старательно расчесывал волосы, чистил щеткой брюки, ради нее тянул руку, вызываясь к доске. Иной раз я целый урок занимался тем, что с замиранием сердца пытался поймать ее взгляд. И если это удавалось, я, словно обжегшись ее красотой, тотчас отводил глаза. Зато весь день после этого чувствовал себя окрыленным. Мое обожание распространялось и на окружающие ее предметы – карандаш, портфель, оброненную заколку, как будто на них лежал драгоценный отблеск милого существа. Бывало, специально замешкавшись в классе после уроков и оставшись наконец один, я с умилением проводил ладонью по крышке ее парты, присаживался осторожно не сидение, на котором несколько минут назад сидела она, или даже, предупредительно взглянув на дверь, касался щекой его желтой лаковой поверхности.

Настя казалась мне недосягаемой, как те божественные женщины с репродукций в энциклопедии. В своих безумных мечтах я видел себя карабкающимся по отвесным склонам к вершине высоченной, увитой облаками скалы, на которой стоит она, маленькая Сикстинская мадонна, воплощенная чистота и совершенство. Вот я уже почти рядом, но камни обрушиваются подо мной, и я повисаю, из последних сил цепляясь израненными пальцами за выступ. Я гибну в нескольких метрах от нее, у нее на глазах, и единственное, что она может для меня сделать… и она это делает – снимает свои трусики и царственным жестом бросает мне. Прямо на мое лицо. Разжав пальцы, я устремляюсь в пропасть, в ад, целуя легкую чуть теплую ткань. Смерть? Плевать! Такая смерть стоит десяти жизней!

Если в квартире в этот час никого не было, я бросался к шкафу и повисал на нем, будто на кромке уступа той умозрительной скалы, и тянулся вверх, туда, где стояла воображаемая Настя. Но не в ее власти оказывались мое тело и разум – они оказывались в безвольном, безропотном, в добровольном подчинении у одного маленького органа, сладостно ноющего, стремящегося достичь, коснуться великого океана блаженства. Однако и сам он находился в чужой власти – в безграничной власти лукавого монстра, изощренно, мучительно, нежно ласкающего, бередящего его изнутри, ласкающего все тело, каждая клеточка которого готова была умереть ради этих ласк, умереть через минуту, но только бы сейчас, именно сейчас эти ласки продолжались. И они нарастали… И тело отвечало на них первым радостным содроганием… пауза…и томление, похожее на тончайший стон. И снова содрогание… И вот оно! – сладчайшая вспышка неземного восторга, конвульсии, и в долгой звенящей ноте – торжествующий победный вопль дьявола, с хохотом уносящегося в пропасть, в преисподнюю, над которой я висел (или скрывающегося в темном уголке моего мозга). А мое покинутое им, истекающее грешной влагой, оглушенное тело медленно сползало на пол и медленно приходило в себя. И медленно возвращалось, словно после гипнотического сна, смущенное сознание…

В других, более «приземленных» фантазиях я становился невидимкой и проникал вслед за Настей в ее квартиру, в ее комнату. Точнее любой кинокамеры я запечатлевал, впитывал всякое ее движение, всякое выражение лица. Я мог беспрепятственно следить, как она раздевается перед сном, как смотрится в зеркало, расчесывает волосы, поворачивается боком и улыбается себе из-за плеча, как укладывается в постель. Я бы сидел, незримый, у ее кровати целую ночь, касался губами ее спящей руки, ее безмолвных губ, ресниц и шептал бы ей все те слова, что я давно отобрал для нее в обширном языковом разноцветье.

В отношении других девчонок из класса мои эротические вымыслы отличались гораздо большей дерзостью и непристойностью. Например, я воображал себя маленьким человечком, наподобие Гулливера в стране великанов (вернее, великанш), или и того меньше – настолько маленьким, чтобы целиком погрузиться в теплый, мягко меня обволакивающий, чувствительный и скользкий грот. Причем его владелице моя возня, мои скользящие движения доставят редчайшее удовольствие, так что она станет меня к этому подталкивать, будет оберегать и никому не показывать. Разве что уступит на денек ближайшей подруге…