Пьер Луис - Песни Билитис

Распускающиеся цветы рождаются из меня. Дуновение ветра — мое дыхание. Струящийся аромат — мое желание. Все звезды — в глазах моих.

Твой голос — не шум ли он моря, не тишина ли равнин? Твой голос. Я не понимаю его, он пронзает меня с ног до головы, а слезы мои омывают ладони.

Сквозь леса, что властвуют над морем, менады рвутся вперед. Со смуглыми грудями, потрясающие фаллосом из сикоморы, вымазанным киноварью.

В венках из виноградных листьев, они бегут и кричат, и скачут. Гремучие змеи бьются в их руках, и тирсы рвут гремящие барабаны.

Волосы влажны, ноги проворны, потные щеки, смятые груди, пена у губ. О, Дионис! они предлагают тебе в награду ту же любовь, что ты обрушил на них!

Морской ветер вздымает к небу красные волосы Гелиоса, завивая их, словно яростное пламя белого воскового факела.

Жрицы Астарты занимаются любовью с восхода луны; затем они просыпаются и омываются в широком бассейне, окаймленном серебром.

Своими загнутыми пальцами они расчесывают волосы, и их ногти, покрытые пурпуром, смешиваясь с черными локонами, напоминают ветви кораллов в темном колыхании моря.

Они никогда не выщипывают волос, дабы божественный треугольник отмечал их животы, как храм; они берут в руки кисть и душатся возможно глубже.

Жрицы Астарты занимаются любовью на восходе луны, затем в ковровом зале, под единственной сверкающей высокой золотой лампой внезапно засыпают.

За трижды таинственной чертой, куда не проникают мужчины, мы чествуем тебя, ночная Астарта, Мать Мира, Фонтан божественной жизни!

Я раскрою кое-что из тайн, но не более дозволенного. Вкруг увенчанного Фаллоса сто двадцать женщин раскачиваются, стеная. Посвященные одеты мужчинами, другие — в разрезанных туниках.

Дымы благовоний, дымы факелов плывут меж нами, словно облака. Я плачу жгучими слезами. У ног Бербеи все мы бросаемся на спины.

Наконец, когда религиозный Акт выполнен, и пурпурный Фаллос погружен в Единый Треугольник, тогда-то и начинается мистерия… но об этом я умолчу.

Я отправилась вместе с Планго к египетским куртизанкам вверх по старому городу. Они обладают глиняными амфорами, медными блюдами и желтыми циновками, на которых постоянно стоят на коленях.

Их комнаты без углов, молчаливы. Тем выгоднее для голубой извести, покрывающей карниз и окаймляющей подножие стен.

Они неподвижны, руки — на коленях. Когда они предлагают кушанья, то бормочут: «Благополучие». А когда их благодарят, говорят: «Спасибо тебе».

Они понимают по-эллински и притворяются плохо говорящими, чтобы потешиться над нами на своем языке. Но мы, зуб за зуб, мы говорим по-лидийски, чем вызываем их смятение.

Я умащу свою кожу, чтобы привлечь мужчин. В серебряном бассейне я омою благовониями с Тарсоса ноги мои. Вкруг моих рук — вьющаяся мята, на бровях и веках — майоран Корсики. «Рабыня, уложи мне волосы и наполни их дымом ладана». Вот притирания с гор Кипра, которые потекут между грудями; розовый ликер с Фазелиса набальзамирует мне затылок и щеки.

А теперь окропи поясницу несравненным баккарисом. Для куртизанки полезнее знать благовония Лидии, чем нравы Пелопонесса.

Золотая диадема венчает мой широкий лоб. Пять золотых цепочек, окружающих мои щеки и подбородок, ниспадают на волосы двумя широкими пряжками.

На руках моих, которым позавидовала бы Ирис, нанизано тринадцать серебряных браслетов. Как они тяжелы! Но это — оружие, и мне ведом враг, что пострадает от него.

Я в самом деле покрыта золотом. Груди мои закованы в золотые латы. Изображения богов не смогут соперничать со мной в великолепии.

И я ношу на моем плотном платье пластинчатый серебряный пояс. Читай на нем стих: «Люби меня вечно, но не огорчайся, если я изменю тебе трижды за день».

— Чистая вода бассейна, неподвижное зеркало, расскажи о моей красоте.

— Билитис, или кто бы ты ни была, может быть, Тетис или Амфитрита, ты прекрасна, знай это.

Твой лик склоняется под густыми волосами, наполненными цветами и благовониями. Твои влажные веки с трудом открываются, а чресла устали от любовных утех.

Тело твое устало от тяжести грудей, несущих на себе тонкие следы ногтей и голубые пятна поцелуев. Руки твои покраснели от объятий. Каждая линия твоего тела была любимой.

— Светлая вода бассейна, твоя свежесть приносит отдохновение. Прими же меня, совершенно усталую. Унеси румяна со щек и пот с чрева, и воспоминания о ночи.

Четверо рабов служат у меня: два могучих фракийца стоят в дверях, сицилиец — на кухне, а немая и покорная фригийка обслуживает мою постель.

Фракийцы — красивые мужчины. В их руках палки, чтобы отгонять нищих любовников, а молоток — чтобы стучать в стену, когда меня вызывают.

Сицилиец — редкий повар. Я плачу ему двенадцать мин. Никто иной так не готовит пирожки и маковые пирожные.

Фригийка купает меня, причесывает и выщипывает мне волосы. Она спит по утрам в моей комнате и каждый месяц по три ночи заменяет на любовном ложе.

Процессия пронесла меня с триумфом, нагую в раковине колесницы, куда рабыни отряхнули ночью лепестки десяти тысяч роз.

Я возлежала с руками за головой, лишь ноги мои были одеты в золото. Тело в неге вытянулось на ложе из волос, раскинутых на свежих лепестках.

Двенадцать детей с крыльями за плечами обслуживали меня, словно богиню: одни держали балдахин, другие кропили благовония или курили фимиам.

Вокруг я слышала рокот страстей толпы. И дыхание вожделений плыло над моей наготой в голубом душистом тумане.

Меликсо, с сомкнутыми бедрами, со склоненным телом и вытянутыми вперед руками, ты скользишь своей двойной флейтой по влажным от вина губам и играешь над ложем, где Телас еще сжимает меня в объятьях.

Не слишком ли я бесстыжа, я, что нанимаю девушку для развлечений, я, что появляюсь нагой перед любопытными взорами любовников? Не слишком ли я неосмотрительна?