Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. Дыхание ветра

Шарлотта с трудом выдавила разочарованную улыбку.

Эрмин сжала ее руки.

— Мужайся! — пылко воскликнула она. — Мы обе должны быть сильными! Война, похоже, затянется надолго. Нужно продержаться. Ты потеряла жениха, у меня пропал Тошан. Мне тоже сейчас нелегко.

— Знаю! Но почему Симон ничего не сказал мне? Я предпочла бы узнать правду гораздо раньше. Несмотря на все, что ты мне рассказала, я все же не понимаю. Это отвратительно! Ведь мужчины созданы, чтобы любить женщин…

— Шарлотта, не будь столь категоричной. Ему действительно было очень сложно все понять. А обсуждать эту тему с тобой он и вовсе был неспособен. Он явно страшился твоей реакции. Поставь себя на его место. Ему было стыдно. Не кори себя, тут ничего не поделаешь. И не стоит оставаться в этом доме, где ты строила столько несбыточных планов. Возвращайся к маме. Она сурова и требовательна, но она дорожит твоей привязанностью. По сути, вы похожи. Да и дети настойчиво спрашивают о тебе. Нам не стоит отчаиваться. Давай послушаем вечером мои французские пластинки, особенно Эдит Пиаф, которая тебе так нравится. Мирей приготовит глазированные оладьи и чай с бергамотом.

— Ты права, такой вечер точно поможет немного забыться. Спасибо, Мимин! Может, это и странно, но мне стало легче. Я больше не чувствую себя глупой курицей, отвергнутой женихом.

— Симон всегда считал, что ты очаровательна, — заверила Эрмин. — Ты навсегда останешься для него самой дорогой девушкой на всем белом свете. Но теперь поскорее отправляйся в прекрасный дом семьи Шарден, ведь это и твой дом.

Это заявление прозвучало ложно-торжественно, Шарлотта вновь грустно улыбнулась.

— А ты со мной не пойдешь?

— Я немного прогуляюсь по деревне, чтобы успокоиться. В последнее время у меня разгулялись нервы, — призналась Эрмин, — и отъезд Симона не улучшил положения…

Они расстались на площади, где когда-то стояла церковь, а рядом — дом священника прихода Валь-Жальбер.

— Дойду до водопада, — решила Эрмин. — Уиатшуан мне как друг.

Шарлотта взволнованно заключила ее в объятия. Конечно, ее разочарование пройдет нескоро, потребуются недели, даже месяцы, но все же она получила жизненно важный урок, узнав, что не все на свете делится на черное и белое, существует целая гамма оттенков серого, а в человеческих отношениях есть области, окутанные тайной.

Оставшись одна, Эрмин вздохнула с облегчением. Напряжение, пронизывавшее каждую клеточку ее тела, немного спало. В тот день на ней было темно-коричневое платье с отрезной талией и широкой юбкой. Ткань шуршала и струилась, как ее светлые волосы, выбившиеся из прически. Платье, купленное накануне в Робервале, понравилось ей осенним колоритом. «Если бы я была опавшим листом, ветер поднял бы меня и унес далеко-далеко, навстречу моей любви…» — думала она.

В это время года, после летней жары, водопад умерял свой причудливый норов. Похожий на сверкающую хрустальную колонну, из которой незримый волшебник высек тысячи искр, вечно рокочущий водопад из глубины веков, казалось, призывал Эрмин: «Приди ко мне, дитя снегов, приди, о Соловей из Валь-Жальбера…»

Она остановилась, зачарованная. Сердце гулко билось в груди. Пурпурно-золотой пейзаж, купавшийся в переливающихся волнах света, напомнил ей о Кионе. «Сестричка, мне следовало гораздо раньше понять, что Создатель сотворил тебя из дивных оттенков угасающего лета…»

Охваченная неодолимым порывом, она запела арию из «Кармен», в этой французской опере она выступала два года назад. Ей поручили партию Микаэлы, робкой нежной девушки, которая отправляется в горы, чтобы спасти любимого. Но его притягивают чары цыганки, красавицы Кармен.

Эрмин вложила всю душу, все свое мастерство в эту арию, требовавшую необычайной вокальной мощи и в то же время утонченной чувственности. Она пела с полузакрытыми глазами, ее единственными слушателями были водопад и охранявшие его скалы. Между тем ей показалось, что в солнечном луче вдали, среди елей, отчетливо высветился чей-то силуэт. Мужчина стоял недвижно, как статуя. Молодая женщина продолжала петь, решив, что стала жертвой оптического обмана.

Но фигура шевельнулась. Человек взмахнул рукой и гибкой кошачьей походкой двинулся по обрывистому склону.

— Тошан? — прошептала она.

Это было невероятно, попросту невозможно. Голова мужчины была повязана пестрым платком. На нем были мягкие сапоги и куртка из оленьей кожи.

— Тошан! — крикнула она.

Он стремительно спустился по заросшей тропе, и у Эрмин не осталось сомнений. Ее пронзило невероятно острое ощущение счастья, и она помчалась навстречу любимому. Они сомкнули объятия, губы их слились, и все вокруг померкло.

— Любовь моя! — со стоном выдохнула Эрмин. — Я было подумала, что это прекрасное видение, но ты реальный.

— Ах, моя перламутровая женушка, я больше не мог, я должен был тебя увидеть, прикоснуться к тебе, увериться, что ты меня по-прежнему любишь.

— Sijet’aime! — пропела она. — Все куда серьезнее, Тошан. Тебя невозможно отделить от меня. Без тебя, без ощущения твоей силы я просто чахну. О да, я люблю тебя!

Тошан отступил на шаг, чтобы посмотреть на нее. При виде ее золотистых волос на фоне сияющего осеннего пейзажа у него возникло незнакомое чувство.

— Что я сделал в прошлой жизни, чтобы заслужить столь блистательную и прекрасную жену? — вполголоса спросил он.

Он вновь приник к губам Эрмин, подарив ей бурный, пылкий, нескончаемый поцелуй. Потом он взял ее за руку и повлек за собой. Они двигались в торжественном молчании, словно исполняя таинственный обряд, который до них совершало столько пар еще на заре человеческой истории.

Желание пьянило их, придавая любому движению легкость и нежность. Мать-земля, этот обширный край снегов и солнца, принадлежащий индейцам, служила им ложем, а золотая листва — пологом. Их жаркие безмолвные объятия напоминали первобытный танец, завершение которого опьянило их уверенностью в том, что их плоть, кровь и чувства спаяны воедино.

— Тошан, надеюсь, ты все же не сбежал из армии? — В голосе молодой женщины сквозила тревога.

Поцеловав ее левый сосок, он прижался щекой к ее плечу.

— Я пока не знаю. Но я помешал тому, чтобы немецкого пленного, совсем юношу, пристрелили, как зверя, выстрелом в спину. Мне пришлось покинуть лагерь, чтобы догнать этого несчастного. Может, солдату-англичанину, от которого я украдкой смылся, удастся его вернуть… Если нет, то с наступлением зимы у этого «врага» есть все шансы погибнуть от холода. Пойми, Эрмин, я правда хочу воевать, защищать свою страну, борясь с фашизмом, только я не могу нарушить законы, завещанные мне отцом и матерью… Я навестил моих родичей монтанье. Там я оставил форму. Провел бессонную ночь в поисках незримого пути, которым я должен следовать, и получил ответ. Что бы ни сулило мне будущее, мне необходимо вернуться на несколько дней к тебе.

— Ты преподнес мне дивный подарок, — сказала она, погладив его по щеке. — Но в военное время дезертиров сурово наказывают. Что будет, если тебя арестуют? Тебя не расстреляют? Тошан, скажи мне правду, нельзя так рисковать.

— Нет, не расстреляют, меня отправят в Цитадель, я получу взыскание или выговор. Может, я добровольно явлюсь к начальству и, поверь мне, сумею оправдать свои действия. Оправдаюсь и перед твоими родителями, поскольку рассчитываю этим вечером оказаться в твоей спальне. Самое главное — то, что я здесь, с тобой, хоть на несколько дней. Война, затеянная бледнолицыми, подождет…

— Тошан, ты слегка тронулся, — сказала Эрмин сквозь смех и слезы, свернувшись клубочком в его объятиях. — Но это самое веское доказательство твоей любви, которое я когда-либо получала. Надеюсь, отец поймет это, и мама тоже. Мне столько нужно рассказать тебе, но позже…

Он прижимался к ней, наслаждаясь утонченным терпким ароматом ее тела, покрывая легкими поцелуями ложбинку между грудями.

— Хочу насытиться тобой про запас, — сказал он ей на ухо. — Сколько раз я представлял себе этот момент! Я колебался, прислушиваясь к доводам логики и рассудка. Твердил себе, что лучше вернуться в лагерь на реке Алекс. Но у бабушки Одины меня кое-что побудило нарушить армейский закон, чтобы повидать тебя. Наша общая сестра…

— Киона!

— Да, Киона. Как-то утром она явилась мне и, глядя прямо в глаза, руки за спиной, сказала сурово: «Мимин очень несчастна! Ветер доносит до меня ее вздохи, в каплях дождя я чувствую ее слезы! Ты должен идти!» И я пошел.

— Она правда так сказала? Ты так говорил, когда мы встретились.

— Ты знаешь почему? Я, как и Киона, внемлю зову наших предков, племени моей матери. Их слова полны поэзии, иной, чем исполненная мудрости поэзия белых людей.

Эрмин ненадолго смежила веки, чтобы вызвать сияющий образ Кионы, уникального ребенка, опекающего их. Жуткие события последней зимы могли бы завершиться куда более трагически, если бы не ангел с золотисто-рыжими косами, чья власть позволяла угадать незримую границу между земным миром и другими измерениями, быть может, небесными.