Данута Родес - Маленький белый «фиат»

Она не обращала на него внимания.

— А говорили, что я похожа на Ванессу Паради, — сказала она.

— Фигня, — огрызнулся он, садясь. Глаза его были прикрыты плотнее, чем обычно. — Это все чертова фигня.

— Так ты считаешь, что я недостаточно красива? — Мелодия вернулась, и Вероника стала подпевать ей.

— У тебя голова не той формы.

— Что? В хорошем смысле или в плохом?

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, что если у меня голова неправильной формы в плохом смысле, то почему ты мне об этом раньше не сказал? Для тебя я бы изменила форму головы.

— Да я ни к тому говорю, что неправильная в плохом смысле, просто у Паради другая голова. Ты же знаешь, у нее весьма своеобразная форма головы.

— И ты предпочитаешь ее голову — моей. Понятно…

— Я не собираюсь спорить о том, чья голова мне больше нравится, но ты совсем на нее не похожа.

— А говорили, что похожа. Когда эта песня…

— Это, черт побери, не «Joe Le Taxi»! — выпалил он. — Это третья дорожка альбома «Там, где рождается звук» Софийского Экспериментального Октета Хлеборезки. У нее нет названия. Она в нем не нуждается.

— Ну хорошо. Когда вышла «Joe Le Taxi», мне было, должно быть, около… — она задумчиво скосила глаза на потолок, — дай-ка вспомню… А когда она вышла?

— А я почем знаю. Мне наплевать.

Она немного подумала и затем сказала:

— Мне двадцать два, сейчас 1997 год. Это был где-то 1987 год, и мне было двенадцать, как раз тогда умерла бабушка, и меня отправили к кузине Валери в Лилль, она моя ровесница, на шесть недель моложе, и мы без конца смотрели этот клип и разучивали танец. Посмотри. — Она двигалась из стороны в сторону с нарочитой вялостью. — А потом тетушка спросила нас, чего бы мы хотели, чтобы взбодриться, и мы попросились походить по магазинам одежды, и мы обе выбрали себе такой же прикид, в каком выступала Ванесса. Он не… — она склонила голову набок, закусила губу и подняла правый указательный палец. — Вот она…

И она снова запела, пританцовывая. Жан-Пьер посмотрел на пол и тряхнул головой. Когда мелодия сгинула в хаотичных медитативных этюдах, она перестала петь, но продолжала танцевать, двигаясь из стороны в сторону, словно еще можно было уловить ритм.

— …он не был точно таким, как у Паради, просто из всего, что мы нашли в магазинах Лилля, эти шмотки больше всего подходили. И нам пришлось одеть наши старые ботинки — тетка не купила новых, — что выводило нас из себя. Вот тогда-то и стали говорить, что я на нее похожа, хотя и шмотки не те, и волосы у меня темно-каштановые, почти черные, и форма головы у меня совсем другая. Но все равно говорили, что я на нее похожа.

— Но это не так, — сказал он, обхватив голову руками.

— Ну посмотри на мои глаза. Они ведь не сильно отличаются: цвет-то почти такой же. А смотри сюда, — она приподняла верхнюю губу, — у меня щербина в передних зубах. Щель, конечно, не такая здоровая, как у нее, но все же есть, и волосы у меня тогда доходили досюда, — она показала пальцем на несколько сантиметров выше левого локтя, — они были не такими короткими, как сейчас. И я делала вот так… — она слегка выпятила губы. — Я все время так делала. Я хотела быть похожей на нее больше всего на свете.

Закончилась третья дорожка, после паузы началась четвертая.

Она села. Теперь музыка напоминала скрип проржавевшей автомобильной дверцы. Ей захотелось спать, и она почувствовала себя несчастной. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить о том, отрастут ли у нее волосы, или о том, что большинство людей, сравнивавших ее с Ванессой Паради, — мужчины средних лет, не способные отличить одну поп-звезду от другой. В то время она не понимала, что было у них на уме, когда они делали этот комплимент. Но Жан-Пьер не станет говорить о подобных вещах. Он предпочитает говорить о всяком там «гармоническом» и «каденциях», что бы это ни значило. Он передал ей косяк. Лучше от этого не станет. Она посмотрела на него. Его темно-каштановые волосы спадали на плечи — вроде так же, как всегда, но теперь они казались безжизненными и тоскливыми. Раздражала и его манера постоянно кивать в такт музыке.

— Знаешь, — сказала она, — а ведь ты уже пережил Христа.

На день рождения Жан-Пьера она испекла торт и вывела цифру тридцать четыре из тридцати четырех свечей.

— А что ты вдруг вспомнила о Христе?

Она взяла стакан. Он не станет моложе, да и она не будет похожа на Ванессу Паради. Она подумала, что, может, стоит подойти к нему, покрыть его лицо прокуренными поцелуями, и пусть его руки залезут под платье, но сама мысль показалась тоскливой: так старо. Она поднялась.

— Я ухожу, — сказала она.

Он посмотрел на нее.

— Можно я это заберу? — спросила она, указывая Жан-Пьеру на последний косяк. Он передал ей косяк, и она положила его в сумочку. — Спасибо, — сказала она.

— Ты и вправду уходишь? — спросил он. Она никогда прежде не уходила, — оставалась по крайней мере до утра.

Она не ответила. Она просто надела коричневую замшевую куртку, которую купила на прошлой неделе. А он тогда ничего не сказал, словно это была самая обычная куртка, которую она обычно носит, а не эта, новая, модная и дорогая — гораздо дороже, чем она может себе позволить.

— Я тебе завтра позвоню, — сказал он.

— Нет, не звони мне завтра. Вообще не звони, — она готовилась сказать эти слова, и ей понравилось, как они прозвучали.

Он промолчал.

Она подозвала Цезаря, своего сенбернара, который все это время дремал на большой диванной подушке в углу комнаты, и пристегнула поводок. Она взглянула на Жан-Пьера. Она не ожидала увидеть его таким грустным. Фотоаппарат лежал у нее в сумочке, и она подумала, не снять ли его лежащим на полу и потом назвать фотографию «Раненый мужчина» или что-то вроде этого. Но не стала. Ей показалось это неуместным, да к тому же было бы слишком большим усилием для ее нынешнего состояния.

— Пошли, Цезарь, — сказала она, ведя собаку к двери, а музыка — если это можно было назвать музыкой — продолжала монотонно дребезжать. Жан-Пьер смотрел на пол или на ковер — трудно сказать, на что именно.

Она шла по улице, к автомобилю. Заднее сиденье было опущено специально для Цезаря, и он, вскарабкавшись, улегся на него. Она села в машину, захлопнула дверцу и нащупала прикуриватель.

Ее родители купили этот старый «фиат» в Нормандии неделю назад, после того как их «рено» окончательно сдох в выходные, проведенные с какими-то родственниками; она впервые курила в этой машине. В темноте она не сразу нашла маленькую темную кнопку. Когда она выскочила, Вероника прикурила самокрутку и, сидя перед рулем, подумала, что не в состоянии ехать домой.

— Я бросила его, Цезарь, — сказала она.

Уже минула полночь, она устала и решила заночевать прямо в машине. Солнце разбудит ее раньше, чем Жан-Пьер выйдет из дома, и он не увидит, что она провела ночь в машине, с сенбернаром, спящим на заднем сиденье. Она до упора опустила спинку сиденья и посмотрела на мягкий свет, исходивший из окна Жан-Пьера. Она вспомнила, что восемь месяцев назад приход в этот дом произвел на нее очень сильное впечатление. С Жан-Пьером они познакомились на вечеринке, где она увидела стеллажи с компакт-дисками, записанными музыкантами, о которых она никогда не слышала, полки с книгами писателей, которых она никогда не читала и знала лишь по именам, — вроде Губерта Селби-младшего, Генри Миллера, Керьяка, Буковского и Хулио Кортасара, чьи «Классики», как она позднее узнала, были для Жан-Пьера своего рода Библией. А он временами очень сожалел о том, что родился в Париже, а не приехал в него из Южной Америки — как Горацио Оливейра, главный герой книги. Жан-Пьер был уверен, что сам факт рождения в Париже несколько сковывает и ограничивает его. Однажды пьяным вечером он рассказал ей, что часто проходит мимо того места у старой школы, где когда-то, споткнувшись о кирпич, он умудрился ободрать колено и угодить рукой в собачье дерьмо. И такое ощущение, что не было этих двадцати пяти лет: доносится запах дерьма, слышатся язвительные насмешки ребят. Он спрашивал ее, каково было бы — как ей кажется? — пойти посмотреть рыбу на Ке де ла Мейжисери, зная, что в любой момент можно встретить кого-нибудь из знакомых матери, кто узнает его и будет расспрашивать, как дела и не нашел ли он нормальной работы, хотя по одному его виду можно сказать, что нет. И в их глазах будет читаться сожаление о том, что у его матери такой сын, который до сих пор не повзрослел и, видимо, уже никогда не повзрослеет. А вот если бы он провел детство в Аргентине, он бы мог свободно гулять по улицам Парижа, словно прошлого никогда и не было.

Среди его книг стояли — шесть в ряд — романы Анаис Нин. Вероника понимала, что вообще-то ничего особенного в этих полу интеллектуальных книгах и пластинках нет, что они способны поразить лишь такую девочку с широко раскрытыми глазами, какой она была тогда. А он был самым старшим из всех ее знакомых. Но книги Анаис Нин стояли особняком, и она решила, что если он был заядлым ее читателем, то, должно быть, овладел эротическим искусством и чувствует глубинные желания женщин; ей захотелось выяснить, что же он знает. А он поставил диск с какой-то медленной музыкой, которой она не узнала, да и не особенно задумывалась об этом, а он уже мусолил ей ухо, и рука скользнула у нее по животу и опустилась сзади в джинсы. Откуда ей было знать, что его бывшая подружка после недолгого ужасного сожительства выехала две недели назад, прихватив все свое барахло, кроме уродливой мельницы для перца, пары зеленых перчаток, левая — с дырой на большом пальце, полупустой баночки тарамасалаты[1] и этих шести томов Анаис Нин.