Валентин Маслюков - Тайна переписки

И, оглядевшись, — на это не потребовалось много времени — заподозрил неладное:

— Я не помешал?

Выдержав паузу, Эдик Трофимович повернулся к Трескину:

— Он помешал нам?

— Нет, — Трескин глянул на часы.

— Я после ночи, — пояснил пришелец. — Прямо в редакцию и немедленно спать.

— Да, выспаться нужно, — согласился Трофимович.

Почти не тронутое загаром лицо пришельца казалось чрезмерно бледным, и Трескин, взяв на заметку это естественное после перепоя обстоятельство, тотчас связал его с бессонной ночью и излишней ретивостью парня, но ошибся. То была природная бледность мало подверженной загару и румянцу кожи. По-юношески тощий и порывистый, Саша Красильников при достаточном росте и вполне удовлетворительном сложении представлялся поверхностному наблюдателю подростком. Не удивительно, что Трескин ошибся и насчет возраста: «мальчику» исполнилось двадцать четыре.

При взгляде более пристальном расположенный к тому наблюдатель мог бы остановиться на отметке «хороший парень», отметке тем более удобной, что от нее в любую сторону рукой подать: заключение «хороший парень» содержит в себе не только сдержанную, осмотрительную похвалу, но сразу тут же и оправдание. Оно подразумевает отсутствие крупных недостатков, равно как и крупных достоинств. Хороший парень по самой своей универсальности ничего особенного из себя не представляет и потому, кстати сказать, не может пребывать в завидном состоянии «хорошего парня» бесконечно долго. Всякое потрясение жизненных устоев сдвигает его с нейтральной позиции, проявляя зачастую скрытые до поры стороны натуры таким примечательным способом, что окружающие, пожимая плечами, вынуждены оправдывать свою прежнюю недогадливость все тем же привычным объяснением: «хороший парень». При этом предполагается, надо думать, что раз установленный диагноз должен был бы предохранить и парня, и окружающих от всяких непредвиденных извивов и перемен, и посему изменивший своему универсальному предназначению «хороший парень» берет на себя весь груз ответственности за последствия собственного своевольства.

Возвращаясь теперь к Саше Красильникову, следует признаться, что вряд ли кто-нибудь ожидал от него чего-нибудь сверх того, что должно ожидать от заурядного хорошего парня. Мало что можно было сказать и в оправдание, и в похвалу Саше, кроме того же универсального определения: хороший парень.

Это обстоятельство в значительной степени объясняло его довольно-таки неопределенную внешность. Так, скажем, стриженным не коротко и не длинно вихрам его кой-чего не хватало, чтобы выглядеть красиво уложенными кудрями, хотя и трудно было поверить, с другой стороны, чтобы они вились вот так от природы, — до прически как будто не дотянул, но и оправдаться природой уже нельзя. Ничего выдающегося не являли собой нос и вовсе не впечатляющий подбородок. Некоторый недостаток ловкости и предупредительности в манерах возмещался, вполне или нет, естественной доброжелательностью, которую, впрочем, можно было принять и за слабость.

Так что если Саша располагал к себе, то не каким-то отдельным качеством, а просто так, неизвестно почему. Определенно неглупый, а в некоторых случаях (впрочем, весьма избирательно) еще и наблюдательный, он успел к двадцати четырем годам убедиться, что у окружающих нет сколько-нибудь весомых оснований испытывать к нему сильные чувства. Этого — просто так, вообще — хватало на то, чтобы пользоваться ровным расположением окружающих, и этого же — просто так, вообще — было совершенно недостаточно для чего-то большего, чем простое расположение. Потому Саше не приходило в голову на большее и рассчитывать — он не старался понравиться.

— Это наше студенчество, — сказал Трофимович, — Саша Красильников.

— Студент, — повторил Трескин; он не совсем понимал, какого тона держаться.

— Начинающий мастер слова и даже, где-то, инженер человеческих душ.

— Мы ехали ночью с нарядом. Три часа ночи, мрак, — заговорил Саша, поспешив прекратить неловкий разговор. — А он спускается по балконам. Водитель говорит: «Гля! спускается по балконам!» Он сделал такой крюк. Из водопроводной трубы; приварил поперечины, а снизу подвязал веревочную лестницу.

Саша оглянулся, отыскивая что-либо похожее на крюк — для примера. Не переставая рассказывать, он подошел к столу, подвинул рукописи, перевернул газету с замазанным синей краской углом, приподнял письменный прибор и под него глянул.

— Крюк замотал тряпками, чтобы не звякало. Очень ловко — смотрите. — Тут, наконец, Саша нашел подходящий предмет — это была скрепка, ее можно было разогнуть, чтобы изобразить крюк. — Вот так. Метра два длиной, а снизу веревочная лестница.

— Наглядно, — кивнул Трофимович, рассматривая проволочную закорюку. — Подробности ночного происшествия так и встают перед глазами во всей их ужасающей подлинности.

Рассказчик слегка покраснел.

— Ладно… — невнятно пробормотал он и насторожился, приметив на коленях у Трескина плоский чемоданчик. — Вот, к примеру, балкон! — И прежде, чем завороженный всей этой галиматьей владелец сообразил оказать сопротивление, Саша подхватил дипломат, чтобы водрузить его на край стола. После чего, совершив задуманное, критически оглядел сооружение и потряс головой: — Башка, как пивной котел, какая-то бурда в голове после ночи!.. Ну вот — балкон. Тот парень, значит, сделал крюк.

— Как?! Еще один крюк? — тихо удивился Трофимович.

— Уцепился за перила — он с земли достал, поднялся на балкон, перекинул лестницу выше и так до четвертого этажа. Когда мы ехали, он уже спускался. Ага, голубчик! Тут мы его и сцапали. А он только мычит, надрывается, и размахивает руками.

С этими словами Саша потянулся поправить чемоданчик к бездумно подвинул его, от чего чемоданчик, качнувшись в неустойчивом равновесии на краю стола, гулко хлопнулся на пол. Вывалив денежное нутро, стал домиком.

— Едрена мать, — слабым голосом вымолвил Трескин.

— Извините! — дернулся Саша. — Я сейчас соберу! Это все ваше?

— Всё! — в какой-то прострации чувств произнес Трескин.

Эдик Трофимович, не выпуская из зубов, стиснул кулаком трубку — что могло служить свидетельством крайнего напряжения мысли — и потянулся через стол.

— Понимаете, — торопился Саша, принимаясь укладывать деньги, — мы привезли его в райотдел и вызвали сыщика. Я, конечно, решил подождать. Хороший такой парень — Сергей.

— Грабитель? — жеваным голосом спросил Трофимович — губы его кривились вокруг трубки.

— Сыщик. Он приехал после шести. И потом говорит: поехали, а это было уже семь. И мы все поехали, в тот самый дом поехали. Сыщик, немой, я…

— Немой?

— Он же немой, тот парень с крюком. Звоним в квартиру. Немой эту квартиру показал. Звоним. А все еще спят.

— Едрена мать! — второй раз сказал Трескин и опустился на пол к деньгам.

— «Кто?» — «Откройте!» — «Кто?» — «Милиция!» — Папаша в трусах жмется: «Что такое, говорит, что такое? Что это такое?» А на заднем плане мамаша — готовится падать в обморок. И девочка в халатике выскочила — славная девочка, лет восемнадцать. — Сидя на корточках, Саша выразительно размахивал пачкой банковских билетов. — «На балкон пройдемте», — говорит сыщик. И мы туда всей толпой.

Играя желваками, Трескин перехватил деньги из рук рассказчика.

— А там цветы! — Саша мечтательно глядел в стену.

— Где? — спросил ни на мгновение не терявший самообладания Трофимович.

— На балконе. Он подбрасывал ей цветы каждую ночь. На четвертый этаж, на балкон. Там ее комната. Она не знала, что он, что это его цветы — немого.

— Твою мать! — сокрушенно пыхтел Трескин, пытаясь впихнуть деньги — они топорщились грудой, крышка не закрывалась.

— Он правда немой, настоящий. Ему должны операцию делать.

— Писать будешь? — спросил Трофимович.

— Не знаю. Право, не знаю…

— Нужно выспаться, мой мальчик.

— Да… — Саша поднялся. — Спокойной ночи. И даже доброе утро. — Оглянувшись напоследок, он нырнул под диван и извлек из пыльной щели пачку розово-синих тугих кредиток в банковской ленте. — Вот еще. Завалились.

— Едрена мать! — только и сказал Трескин.

— Спокойной ночи, Сашенька! — Эдик прикрыл за студентом дверь. Щелкнул замок.

Трескин покинул редакцию заметно облегченный. Взявшись уже за ключ зажигания, он помешкал, вызывая в памяти вереницу предстоящих дел, чтобы окончательно стряхнуть с души неприятные ощущения, нечто неуловимо унизительное, с чем ушел он от Эдика, несмотря на собственные деньги, которые ему же и выложил… Натужно завыл стартер, мотор болезненно зачихал, заработал и снова сдох. Трескин ахнул и озлобленно матюгнулся: заправиться нужно было вчера, и вчера он об этом помнил. Бензин на нуле. «Сволочь!» — сказал про себя Трескин, имея в виду Эдика.