Мэри Портман - Импровизация

Долли красноречиво фыркнула, покрутила носом и продолжила осмотр.

— Моя мама умела делать то же самое одним взглядом. Она видела нас насквозь и моментально пресекала любую ложь. Но зато всегда оказывалась рядом, когда нам это требовалось. Ты меня понимаешь?

Нет, он не понимал. Но был рад за Долли.

— А твой отец? Он тоже был рядом?

— О да. Все время. — У нее загорелись глаза. — Он много работал. Продавал запасные части для буровых установок и нефтепроводов. А когда нефтяной бум закончился, торговал всем подряд. Машинами. Страховками. Лекарствами. Получалось у него неплохо, но в конце концов мама была вынуждена пойти работать. Это означало, что нам шестерым пришлось самим заботиться о себе. — Долли скорчила гримасу. — Но, можешь мне поверить, мы к этому не привыкли.

Алекс улыбнулся.

— Вас разбаловали?

— Ты не представляешь себе, до какой степени.

Представить-то он мог, но предпочитал хранить это про себя.

— Когда дела родителей пошли плохо, мне было лет семь-восемь. Они никогда не ссорились из-за денег. Но уж лучше бы ссорились. — Долли вернулась к своему креслу и провела ладонями по его резной спинке и подлокотникам. — Ссора куда лучше, чем молчание.

Сам Алекс считал по-другому, но ведь он не побывал в шкуре Долли. Его отец отдавал военные приказы, а мать отказывалась их выполнять. Ничего другого маленький Алекс не знал. Когда мать ушла, он сначала обрадовался тишине и спокойствию. И лишь потом понял, что больше никогда ее не увидит.

То, что впоследствии отец говорил очень мало, явилось для Алекса благословением. Он начал задумываться о природе отношений родителей, которым вместе было тесно, а врозь скучно. Стать для него образцом они не смогли, но зато послужили хорошим примером абсолютной несовместимости. Стопроцентной.

— Я никогда не думала, что два человека могут так любить друг друга, — сказала Долли.

Алекс вдруг понял, что он совершил неслыханную глупость, позволив сердцу взять верх над разумом.

— Они молчали из страха причинить другому боль или увеличить тяжесть, которую им приходилось нести на своих плечах, — продолжила она. — Это напоминало… — Ее руки вцепились в спинку кресла. — Не знаю, как сказать… Как будто можно было избавиться от трудностей, не обращая на них внимания. Как будто они позволяли друг другу цепляться за воспоминания о нашей прежней жизни…

Судя по всему, Грэхемы хлебнули горя не меньше, чем Кэррингтоны. Алекс не возражал, однако не мог понять, зачем Долли рассказывает эту историю, словно сошедшую со страниц романа Стейнбека «Гроздья гнева».

— Но ведь ты же сказала, что они до сих пор живы и здоровы…

— Да. Теперь все хорошо. Но какое-то время… — Она осеклась и слегка покачала головой. Ее глаза затуманились. — Нам всем было тяжело. Особенно отцу. Он просто… ушел в себя. И это стало для меня сильным ударом. Я всегда была папиной дочкой, потому что была самой младшей. И, честно говоря, самой избалованной.

Это называется самоуничижением, подумал Алекс, следя за Долли, которая снова прошлась по кабинету, вернулась к креслу для посетителей и начала измерять его ширину раздвинутыми пальцами.

— Он был моим товарищем. Всегда находил время поиграть со мной, когда все остальные занимались своими делами. Работой, школой, свиданиями и тому подобное. А потом он изменился. Психически, эмоционально и даже физически. Депрессия отца убивала меня. И чуть не убила его самого… — Она умолкла и застыла на месте, как будто совершала путешествие во времени.

Алекс охватило дурное предчувствие. Он не хотел слышать продолжение и не мог видеть ее в таком состоянии.

— Долли…

— Знаешь, я остановила его. Помешав нажать на спусковой крючок. — Выражение ее лица оставалось мрачным. — Я вошла в его кабинет, держа под мышкой коробку с «Монополией», а он как раз приставил к виску пистолетное дуло. Ему и в голову не пришло, что перед этим нужно было запереть дверь.

Ох нет! — подумал Алекс. У него застучало в висках. Кожа стала липкой, а кожаное кресло тесным, жарким и влажным. Он не знал, что сказать, а если бы и знал, то не смог бы выдавить из себя ни слова. Судя по всему, Долли собирается рассказать ему не о неудачном дне рождения. Не это событие круто изменило ее жизнь.

Она угрюмо продолжила:

— Я совершенно уверена, что речь шла о страховке. Правда, ее никогда не выплачивают в случае самоубийства, но он явно был не в себе. Разве нормальный человек стал бы приставлять дуло к виску в доме, где полно детей?

А один маленький, очень напуганный ребенок оказался даже в одной комнате с ним… Алекс проглотил слюну, борясь с тошнотой.

— Ты отговорила его?

Долли покачала головой и уставилась сквозь незашторенное окно в необычно яркое февральское небо и в прошлое.

— Я не знала, что сказать. Видимо, он тоже не знал, потому что взял пистолет и снова положил его в ящик письменного стола. А потом я разложила доску, и мы стали играть в «Монополию»… Мы играли, пока мама не пришла с работы и сестра не позвала нас обедать. Потом мы снова играли, пока меня не отправили спать. В то время отец почти не работал, и, когда я приходила из школы, мы садились играть. Я знала, что в это время ему ничто не грозит. Мы закрывали дверь и говорили часами напролет. — Долли печально улыбнулась, и выражение ее лица смягчилось. — Точнее, говорил большей частью он. А я слушала. Казалось, это… помогало ему успокоиться. Через несколько недель он снова начал смеяться.

Алекс охотно верил, что в те дни отец Долли не работал. В таком состоянии много не наработаешь.

— Он говорил тебе про пистолет?

— Нет. Никогда. Странно, правда? Это была единственная причина, заставлявшая нас играть изо дня в день, а мы о ней молчали… — Улыбка Долли приобрела меланхолический оттенок. — Может быть, нужно было заговорить. Но не забывай: когда это случилось, я была совсем маленькой.

— Возможно. Но ты не была равнодушным свидетелем. — Эта мысль заставила Алекса разозлиться на человека, который заставил его женщину — да-да, женщину Алекса Кэррингтона — пережить то, что невозможно себе представить. — Кто-нибудь еще узнал об этом?

Долли выпрямилась и пригладила руками непокорные волосы.

— Думаю, в конце концов он все рассказал матери. Но это случилось позже. Скорее всего, через несколько месяцев. Может быть, через год. Я все еще приходила домой из школы и ждала его возвращения с работы, чтобы поиграть. Он приезжал поздно, и я часто засыпала в кресле в его кабинете.

— Боясь, что он не вернется, — закончил Алекс. Оказывается, у его маленькой Долли было большое сердце.

— Да. Я боялась. Я знала, что он стал… лучше. В то время я не владела медицинской терминологией, но видела это по его лицу. Однако просыпаться одной в комнате, где это произошло, и не слышать ничего, кроме собственного дыхания… — Она не закончила фразы, тяжело вздохнула, и от этого вздоха у Алекса сжалось сердце. — Я знала, где он держит ключ от ящика, в котором лежал пистолет. И проверяла его. Проверяла каждый день. Однажды отец застал меня за этим занятием.

Алекс оцепенел, как будто под его креслом должна была взорваться шашка с динамитом.

— Тогда я в первый и последний раз видела отца плачущим. — Долли крепко обхватила себя обеими руками. — Он сел в огромное кожаное кресло, посадил меня на колени и прижал к себе. Его слезы падали на мои щеки, и мы плакали вместе. На следующий день отец взял меня с собой. Мы приехали в оружейный магазин, и он продал свой пистолет.

Алекс заморгал глазами. Почему он не понял этого раньше?

— Это все?

Долли пожала плечами.

— Все.

— Ты не думаешь, что для детской психики это слишком много? Ребенок начинает воспринимать игры как средство, которое обеспечивает ему эмоциональную безопасность. А женщина продолжает делать это по инерции, хотя и изучала психологию.

— Психологию? Тьфу! Я никогда не говорила, что ее стоило изучать.

Алекс поднял очки на лоб и провел руками по влажному от пота лицу. Они довольно долго жили под одной крышей, но он так и не заметил в Долли самого главного. Почему? Не потому ли, что он спал с ней? И все это время понятия не имел, с кем имеет дело.

И кого любит.

Она взяла с кресла сумку, набросила на плечи кружевную шаль и шагнула к двери.

— И еще одно… Это не имеет отношения к Игре, но ты все-таки подумай, ладно? Алекс, ты мне очень нравишься. Нет. Больше чем нравишься. Однако я еще не готова к этому. Наверно, я могла бы измениться, но не хочу. Я рада, что могу быть самой собой. Это куда больше, чем может сказать о себе большинство людей. Если для тебя это не имеет значения, что ж… — Она кивком указала на стол. — Вспоминай меня, когда будешь есть шоколад.

— Ну что, Долли? Похоже, ты не очень настроена на сегодняшнюю игру?