Татьяна Успенская - Шаман

— Акула съела меня, — тоненько сказала Оля. — А потом пожалела и говорит: «Будешь ежедневно кормить меня мальчиками и девочками, отпущу». — Начав рассказывать нехотя, Оля после этой фразы оживилась. — Я, конечно, очень хотела вылезти из её брюха, там душно и тесно, но сообразила: где же я достану ей мальчиков и девочек? А вдруг она съест моего Гришу, например? Открыла уже было рот, чтобы сказать: «Ладно, помирать так помирать, я согласна», как акула неожиданно увидела нашу директрису и выпустила меня. «Ты — тощая, — говорит она мне, — я ещё подавлюсь тобой!» — Оля захохотала. Следом за ней засмеялась и Нина, как по камешкам побежала. — Она у нас — во! Целая корова. И злая.

— Значит, твоя акула сожрала её и с первого сентября у тебя не будет директрисы?

— Посмотрим, — Оля откусила грушу. — Сла-адкая!

— Не я придумал, ты послушай, из поколения в поколение можно передать только по мужской линии.

— Я не верю в это, — вспыхнула Оля, дерзко уставилась на него. — Женщина тоньше чувствует, я знаю, я давно это знаю. Придумали, что мужчина выше женщины. Был же матриархат! Женщина выше! — Оля встала, пошла к выходу. — Я к вам вовсе не набиваюсь, не думайте. Я сама добьюсь. И учителя себе найду. И врачом буду получше, чем вы! Я не упущу…

Открыв рот, Кеша смотрел в Олину спину.

— Что, получил, шаман? — рассмеялась Нина, когда хлопнула дверь. — А я тебе драчёну приготовила, уже собиралась тебя будить. — Нина всё ещё улыбалась, на него не смотрела. Вот сейчас о чём она думает? Улыбается, а вчера ей было страшно. Поверила, что будет жить? Быстрыми лёгкими движениями Нина вынула из духовки сковороду, переложила высоко поднявшуюся драчёну на тарелку и, только поставив перед ним тарелку, посмотрела на него. — Ты приехал, и я поправилась. Ведь я теперь поправлюсь, да?

Кеша забыл об Оле. Он мыл фрукты, старался не встретиться с Нинкиным упорным взглядом, который ощущал разгоревшейся щекой: Нина, как Дамба Цыренку, ударила его ниже пояса.

— Конечно, выздоровеешь, — ответил нарочито небрежно.

Ему нравилось мыть ей фрукты. Сейчас она дотронется до груши, начнёт есть и воскликнет: «Ой, как вкусно! Где ты такие взял? А я всегда покупаю жёсткие».

— Знаешь, что я придумала? — Она всё пыталась перехватить его взгляд, а он ещё не освободился от её вопроса и отворачивался. — Зачем ты будешь здесь простаивать? Варя говорит, у тебя тут вагон больных. Есть тяжёлые. Начинай их принимать. Телефон — в твоём распоряжении, квартира — тоже. Оля придёт, разогреет тебе поесть.

— А ты?

— Что я? Я ревновать тебя больше не буду. Теперь-то чего мне тебя ревновать? Так ведь? Уединяйся с кем хочешь. Ты же меня теперь не бросишь? — Всё-таки он не выдержал, посмотрел на неё. И зажмурился. Сразу сел за стол, стал резать громадный ташкентский помидор. — Я знаю, не бросишь.

— Ерунду болтаешь, — сказал он с полным ртом. — Ты мне не морочь голову. Ты что будешь делать, пока я хоровожусь тут с больными? — Кроме Нинкиного, звучал в нём, не замолкая, ещё один голос — всё говорила та женщина из Дворца, уговаривала: крепко любить друг друга, уважать интересы друг друга, верить друг другу. А как же любить, если он будет занят целый день? — Дура ты, Нинка, — перебил он ту женщину, попытался улыбнуться, а вместо этого осклабился, — болтаешь всякие глупости. Я тут торчу по делу. Больные подождут. Дело у меня тут — главное, — крикнул он сердито. — Нет, ты мне скажи, где ты собираешься находиться, когда я тут с больными?

— Я же теперь выздоровела! — тихо сказала Нинка. — Правда? Я пойду на работу.

Он и теперь не посмотрел на неё, хотя ему очень нужно было понять, верит ли она сама в то, что болтает? Закурил. Давясь дымом, заворчал:

— Другие бегут с работы, а ты — на работу!

— Я вернусь вечером, а ты — дома, ждёшь меня, — вдруг тихо засмеялась Нина. — Завтра ждёшь, послезавтра, всегда.

Он посмотрел на неё. Одной рукой Нина держала грушу, другой — подпёрла подбородок и, оказывается, разглядывала его лицо: отдельно губы, отдельно щёки, отдельно лоб. Есть Кеше расхотелось. Нинка смотрела на него, как никто никогда не смотрел.

— Ну, чего, чего уставилась? — срываясь, крикнул он, вскочил, снова сел. Затушил сигарету. Закурил новую. Что делается с ним, он не понимал. Больше всего ему хотелось, чтобы она продолжала так смотреть, всегда, вечно.

— Ты ешь! — ласково сказала Нина. — Медведь ты медведь, из лесу, неотёсанный. Ты слова-то хоть какие ласковые умеешь говорить? Да ты ешь, я тебе специально драчёну сготовила, а ты тянешь время, она ведь остынет. Холодная она невку-усная, — пела Нинка, и от её голоса его лихорадило. — Я тебе объясню. С девятнадцати лет я привыкла работать. Мне интересно работать. Чужую душу выпустить в мир. Знаешь, сколько книг я выпустила? Целый шкаф книг! Сколько судеб… Я с утречка разберусь с самотёком, ты — с больными, а вечером… — засмеялась она. — Кеша, ты чего такой скучный в Москве? Ты у себя вроде повеселее был. Правда? Так выздоровею я или нет, скажи.

Ни одной мысли, ни одного слова не было в его голове, он плохо слышал, что она говорит. Она была рядом, и это самое главное на сегодня. Машинально, не ощущая вкуса, стал есть. Драчёну он тоже ел впервые.

— Вкусно, — сказал он. Он никогда никому этого не говорил, ел и баста. — Можешь кулинарить, смотри-ка, — продолжал он ненатуральным голосом. — Ты училась где, а?

А Нинка бесстыдно уставилась на него, в глазах стоял немой вопрос. Она справилась с собой, подавила его, усмехнулась.

— Ну что ж, значит, так тому и быть! Слушай, Кеша, давай сегодня устроим пир, — сказала. — Раз такое дело, нужен пир, честное слово. Я тут с тобой одним заперлась, а у меня имеется батя, он тоскует по мне, я по нему. Он хочет с тобой познакомиться, я ему сказала, что я тебя люблю.

Кеша поперхнулся. Так легко выскочило слово!

— А ещё я хочу позвать Варю с Ильёй, — как ни в чём не бывало продолжала Нина. — И Кнута. Мать придёт.

— Это кто такой? — встрепенулся Кеша. Нинка уже не раз упоминала это имя.

Она не услышала — в её глазах жила жизнь.

— Поднимем пыль до небес. Не знаю, как ты, а я сто лет не плясала, сто лет, — повторила она весело. — Тебе не нравится драчёна? Почему ты не ешь? — Наконец она перестала смотреть на него, встала, налила ему кофе, надкусила грушу. Надкусила, воскликнула: — Чудо! Где ты такую взял? Как ты умеешь выбирать… — протянула она. — А мне всегда достаются жёсткие.

Ей нельзя на работу, она сейчас возбуждена и не понимает. Дым щипал глаза.

— Я пошла за мясом, — весело сказала Нина, — а ты садись на телефон, обзванивай больных, хорошо? Ты что, не слышишь меня?

— Есть мясо. — Дым так щипал глаза, что башка наконец прояснела. — Вон в той. — Он кивнул на не разобранную ещё сетку. Нет, ни в чём он не может противиться ей. Что она захочет, то и будет. — Бал так бал! — сказал он. — Купи сметаны, и мы в ней зажарим грибы, хочешь?

Нина засмеялась:

— Конечно, хочу.

Первым пришёл Нинкин отец. Вот в кого она — рыжая и длинноногая. Как только он появился в передней, передняя сразу стала тесной. Кеша вобрал голову в плечи, почувствовал себя пацаном. Сейчас этот громадный генерал спросит его: «А ты что здесь делаешь, сукин сын?»

Но генерал ни о чём не спросил Кешу. Он медленно снимал плащ, медленно доставал расчёску, медленно причёсывался. И Кеше захотелось пить с ним, благодарить за Нинку, просить спасти её, быть может, найти хорошего врача. Но в ту минуту, когда Кеша совсем уже решился заговорить, генерал протянул ему руку.

— Степан Фёдорович, — сказал он низким голосом и тут же беспомощно сморщился. — Я хочу поговорить с вами! — Оглянулся на Нинку, которая пристраивала его фуражку на вешалке. В его лице стоял такой страх, что у Кеши по спине побежали мурашки, и этот жалкий страх в большом, сильном мужчине передался Кеше. Общие их дни с Нинкой прошли, словно во сне. Сколько прошло их, он не помнит, Нинка казалась ему здоровой, и кожа у неё посветлела. Значит, лекарство действует? Значит, его сеансы действуют? Но он-то знает, как непросто уничтожить то, что натворила в Нинке болезнь. От страха намокли ладони. Кеша поспешил вырвать свою руку из руки Степана Фёдоровича. — Я не пожалею никаких денег, — склонился к его уху Степан Фёдорович. — Всё, что хотите, к вашим услугам! Я много слышал о вас. Спасите. Пожалейте Олю. Вы посмотрите на Олю, какая она стала.

Что он говорит? Чего просит у Кеши? Кеша спиной двинулся из передней. Нинкин отец шёл за ним.

А Нина бегала из комнаты в кухню, носила из серванта сервиз. Кухня была большая, двенадцать метров, решили сажать гостей там, а в комнате — плясать!

— Я помогу! — крикнул Кеша Нине, чтобы избавиться от её отца, схватил гору глубоких тарелок, с ними поспешил на кухню.

Нина засмеялась:

— У нас сегодня нет супа.