Дафна Калотай - В память о тебе

Григорий потянулся за зажигалкой. Курение сначала было средством забыться и успокоиться, когда болела Кристина, а теперь превратилось в привычку, в одно из немногих доступных ему удовольствий. Прекрасно понимая, что Кристина не была бы в восторге, видя мужа с сигаретой, Григорий не осмеливался курить дома. Сначала он думал, что сможет в любое время бросить эту пагубную привычку, но его увлечение затянулось уже на два года. Устроившись за столом, Григорий с наслаждением вдыхал приятный аромат первой затяжки. На нем был сшитый на заказ костюм, немного поношенный, но опрятный. Из кармана на груди выглядывал уголок носового платка. Этот костюм он заказал лет двадцать пять назад, когда только начинал преподавательскую деятельность. Тогда, стараясь выглядеть на год-два старше, Григорий отрастил бороду и стал курить трубку. Годы оказались над ним не властны. Ему уже стукнуло пятьдесят лет, а его густые спутанные волосы пока не собирались седеть или выпадать, лицо не было морщинистым. Высокий и стройный, Григорий сохранил частичку юношеской долговязости. Впрочем, вчера, давая интервью для университетской газеты прыщавому студенту-второкурснику, он был неприятно удивлен, когда тот очень серьезно спросил: «Что вы чувствуете, вступив в клуб пятидесятников?» За двадцать пять лет безупречной работы Григорий Солодин получил толстую авторучку темно-бордового цвета и подписанную ректором благодарность. Но стенографирующему в блокноте слова преподавателя студенту этого знать не следовало, поэтому Григорий, сверкнув глазами, ответил: «Ужас».

В общении со студентами он частенько напускал на себя суровость: лицо игрока в покер, суховатый голос, в котором слышен легкий, интригующий акцент. Студентам нравились его невозмутимость и саркастический юмор. Вполне возможно, им нравился даже сам Григорий Солодин, нравился как человек. В свою очередь, преподаватель старался полюбить их или, по крайней мере, не выказывать явной неприязни к студентам, их шокирующей необразованности и отсутствию хороших манер. Почему они сидят на занятиях, не снимая бейсбольных кепок с логотипом «Ред Сокс» и застегнутых на молнии спортивных курток? Они похожи на членов какой-то преуспевающей банды. В теплую погоду они щеголяли в резиновых шлепанцах на ремешке, которые сбрасывали в аудитории так, словно находились не в университете, а на пляже. Григорий воспринимал их поведение как еще одно доказательство того, что мир катится в пропасть. Еще не разуверившись в благородстве избранного им поприща, Солодин продолжал появляться в университете только в костюме. А может, причиной тому стала застарелая фобия, возникшая еще в молодости: забыть по рассеянности переодеться или прийти в аудиторию в тапочках.

Затянувшись, Григорий развернул свежий номер «Глоуб». Как всегда, одна чернуха: президент намерен начать очередную войну, вторую за два года. Сюрприз ожидал его в разделе, посвященном вопросам культуры: «Балерина Ревская выставила на аукцион свои украшения».

Из груди Григория вырвался тихий вздох. Какое разочарование!

Хотя со времени написания письма прошел уже почти месяц, он не оставлял надежды, что сближение возможно. А вместо этого — аукцион.

Ну что же… Другой реакции ждать от нее было бы наивно. Вот уже два года, как желание объясниться с ней вкупе с горем от потери близкого человека занимало все его помыслы. Но он боялся очередной неудачи и старался отогнать воспоминания о пережитом, пока наконец не сдался и не сел писать письмо. И вот — полное фиаско! Им не суждено объясниться. Сближение невозможно.

Он начал читать статью, но мысли путались, а сердце неслось вскачь, как десять лет назад, когда он в последний раз видел Нину Ревскую на бенефисе Бостонского балета. Григорий был в огромном фойе театра «Вонг», а она, стоя на верхней ступени длинной мраморной лестницы, произнесла небольшую, но идеально составленную речь о важности спонсирования денег в искусство. Бывшая балерина высоко держала голову и выглядела несколько скованной в движениях. Ее темные, несмотря на возраст, волосы были стянуты на затылке в тугой узел. Рядом с Григорием, держа его под руку, стояла Кристина. В свободной руке у нее была флейта. Они стояли позади толпы, собравшейся у подножия лестницы. Во время своей речи Нина непроизвольно вздрогнула. Видно было, что каждое движение дается ей с трудом. Глядя, как директор театра помогает ей спуститься по парадной лестнице, Григорий подумал: «А что, если подойти к ней?» Но он, конечно же, не отважился. А потом Кристина увлекла его в сторону, туда, где блистала молодая кубинская балерина, новая прима труппы, уже прославившаяся своими пируэтами…

Григорий с раздражением бросил газету на стол. Ее желание избавиться от столь милых сердцу украшений продиктовано исключительно стремлением никогда больше не видеться с ним.

Отодвинув стул, Григорий поднялся на ноги. Это пощечина ему — ни больше ни меньше. И за что? «Она ведь даже меня не знает…»

Минуту назад казавшийся уютным кокон его офиса перестал быть таковым. Поняв, что бесцельно ходит из угла в угол, Григорий взял себя в руки, сорвал с вешалки пальто, натянул перчатки и выскочил из кабинета. Вниз по узкой лестнице, прочь из этого здания…

В университетском кафе утренняя смена уже приступила к работе. За прилавком худая девушка с выкрашенными в черный цвет волосами подавала кофе и огромные рогалики. Возле одного из круглых столиков собралась компания честно относящихся к учебе студентов старших курсов. В глубине зала о чем-то спорили несколько преподавателей-совместителей. Сделав заказ, Григорий огляделся с видом человека, потерпевшего полное поражение.

Девушка за прилавком ловко захлопала длинными ресницами, подавая ему большой кусок шоколадного торта. Взяв кружочек вощеной бумаги, на котором лежал торт, Григорий почувствовал себя виноватым. То же чувство вины, что и в случае с курением. Кристина не одобрила бы его выбор. Он подумал о покойной жене и о том, что был бы готов на все ради возвращения ее к жизни.

— Григорий!

Золтан Ромхани сидел за столиком у окна. Полиэтиленовые пакеты с книгами и бумагами — под рукой.

— Иди сюда! Садись! — сделав призывный жест, крикнул он Григорию и склонился над записной книжкой, быстро и неразборчиво что-то записывая.

Несмотря на возраст и дрожь в руках, Золтан писал очень быстро. В последний год он занялся составлением воспоминаний о бегстве из Венгрии после подавления восстания 1956 года[3] и последующих годах художественных исканий в Лондоне, где был не последней фигурой в андеграундном искусстве и литературе.

— С новым годом, Золтан!

— А ты не ошибаешься, Григорий?

— Разве мой блеф настолько очевиден?

— Нет. Ты как всегда подтянут, но, по-моему, выглядишь немного уставшим.

Григорий не смог сдержать смеха. О том, что он выглядит уставшим, говорит человек на четверть века старше, к тому же отличающийся слабым здоровьем. Рождественские праздники Золтан провел в больнице, набираясь сил после пневмонии. А в прошлую зиму старик поскользнулся на льду и во второй раз сломал ключицу.

— Ты смутил меня, Золтан. Мне еще рано уставать от жизни. Просто сегодня с утра я чувствую себя не в своей тарелке. Я очень рад, что встретил тебя здесь. У тебя вполне здоровый вид.

Как ни странно, но из всех своих коллег Григорий ближе всего сошелся с человеком на целое поколение старше. По крайней мере, это было куда естественнее, чем поведение некоторых преподавателей, выпивавших в пабах со студентами.

Глубокие морщины на лице, мешки под глазами, дрожащие руки, пушок седых волос на макушке голого черепа… Во внешности Золтана не осталось ничего от прежнего героя, символизирующего западные этические ценности, от молодого поэта-эмигранта в одежде с чужого плеча, от гордости и силы духа восточноевропейской литературы.

— Мне уже лучше, — сказал Золтан. — Я люблю раннее утро. А ты?

У старика был ужасный акцент: жесткая венгерская артикуляция, сглаженная британской певучестью.

Григорий сел рядом с ним.

— Я ненадолго. В половине девятого у меня занятия.

— А у меня только в час.

— А-а…

Григорий постарался скрыть свое недоверие. По кафедре ходили слухи, что в этом семестре только два студента записались на курс, который вел Золтан, и поэтому было принято решение вообще не проводить занятий.

— Поэзия и сюрреалисты, — сообщил венгр. — Двое студентов-энтузиастов. Ходили слухи — ты ведь в курсе? — что мой предмет могут исключить, но на прошлой неделе я предложил студентам продолжать занятия в любом случае. Они согласились. Кому нужны официальные зачеты? Меня восхищает их энтузиазм!

— Они лучше знают, что принесет им больше пользы.

Эти студенты понимали, что шанс послушать лекцию профессора, лично знавшего многих поэтов, стихи которых они изучают, выпадает лишь раз в жизни. Отрывистые замечания, которыми то и дело сыпал Золтан, содержали не только скучные умствования, но и первоклассные анекдоты из жизни людей искусства. Первая книга стихов Золтана Ромхани была переведена на английский язык популярным британским поэтом вскоре после переезда венгра в Лондон. В мгновение ока Золтан стал европейской знаменитостью, по крайней мере в среде интеллектуалов, новым «ужасным ребенком», денди, со всегдашней самоуверенной улыбкой и сонным выражением прищуренных глаз. Григорий видел его фотографии в переизданиях, ставших теперь достоянием букинистов. Золтану не суждено было превратиться в настоящую знаменитость, тем не менее его имя неизменно фигурировало в мемуарах художников, драматургов, коллекционеров произведений искусства, хореографов, музыкантов и звезд эстрады своего времени. Рядок там, параграф здесь, но без Золтана было никак не обойтись. Заинтересовавшись, Григорий осторожно прозондировал содержание пока еще не написанных воспоминаний. Кроме упоминаний имен Мэри Квант, британского дизайнера-модельера, создательницы мини-юбки, и Сальвадора Дали его поразила загадочная фраза венгра, брошенная мимоходом: «А-а, Ринго[4]… У него были такие длинные ресницы».