Катажина Грохоля - Трепет крыльев

Я мало что помню из детства. Как будто сразу стала взрослой.

Как будто незаметно для всех выросла.

— Ах, какая ты большая! — крикнул кто-то, увидев меня. Это я помню.

Действительно, я была уже большая. Но рана выросла вместе со мной. Дыра в боку росла и становилась все более ощутимой.

Однажды ночью я проснулась и решила убежать из дома. Пошла в комнату родителей. Они спали. Я не стала их будить, они, конечно, не разрешили бы мне уйти. А может, как раз и разрешили бы. Любое решение причинило бы мне боль: если б разрешили, то это значило бы, что они тоскуют по той — отрезанной, а я — всего лишь остаток. Я смотрела на их спящие лица. Они не выглядели счастливыми.

Я не хотела так выглядеть.

Если бы они позволили мне уйти, то получилось бы, что я их послушалась. А мне хотелось сделать что-то им наперекор. То есть остаться с ними, чего они на самом деле хотели.

Я живу на острове, на котором все лгут. И раз я нахожусь на нем, значит, я тоже вру, говоря, что все лгут, то есть я говорю правду, но если правда то, что все врут, то я тоже вру, говоря, что все врут, то есть говорю правду…

Мама спала спокойно. Голова у нее была запрокинута, словно она смотрела на коврик, висящий над кроватью. Но она не смотрела на коврик, потому что глаза у нее были закрыты. Ее правая рука была засунута под подушку. Отец лежал спиной к ней. Он занимал больше места. Раскинулся на постели. Я не хотела, чтобы кто-то лежал спиной ко мне и занимал больше места. Я подумала: «Я люблю вас, а может, это не я вас люблю, потому что, может, я — это не я. Когда вернусь, я буду это точно знать». И я бесшумно закрыла за собой дверь.

Но я не убежала, тогда еще не убежала. Я потихоньку спустилась вниз. Открыла дверь и вышла на улицу. Было действительно очень рано. Из пекарни на углу доносился запах свежего хлеба и булочек-попочек. Больших, с хрустящей корочкой и ложбинкой посредине. Однажды утром из этой пекарни выбежал брат моей лучшей подруги, и его задавила машина. Булки рассыпались по асфальту, а он лежал мертвый. Его мама легла на софу в столовой и сказала: «Я потеряла ребенка, у меня больше нет ребенка…». Она словно забыла, что у нее есть еще дочь. Она уже много лет не встает с этой софы. Марыся сидела с ней первые месяцы и говорила:

— У тебя есть еще я, мама.

Но та повторяла:

— У меня нет ребенка, у меня нет ребенка.

Марыся вернулась в школу и стала жить дальше. Но ее мама — нет. Она так и лежит с сих пор в столовой. Марыся делает вид, что все нормально. Что она не сирота. И никому не приходит в голову, что ее маму задавила та же машина, что и Кшися. И Марыся потеряла не только брата, но и маму. Самое ужасное, что этого никто не понял.

Булочки пахли так вкусно, что я купила восемь штук.

— Куда ты подевалась?! — услышала я в дверях. — Почему ничего не сказала?! Гадкая девчонка!

Я протянула маме булки, словно в оправдание, хотя не испытывала чувства вины и по-прежнему хотела убежать.

А маме стало неловко: у нее такая хорошая дочь, а она накричала на нее. И мама прижала меня к себе, но ей не надо было извиняться передо мной, потому что я знала, что все равно убегу.

Когда-нибудь.

С этой пекарней у меня связаны неприятные ассоциации. Над ней жил Анджей, он был старше меня на несколько лет, и когда-то, очень-очень давно, он поймал меня в подворотне и сказал: «Я тебя поцелую». Я подумала, что это противно, он будет засовывать мне в рот язык, так говорили девчонки, и я ответила: «Нет». Но он сказал: «Не бойся», велел приятелям держать меня и шепнул, что любит меня. Он достал носовой платок. Его дружки крепко держали меня за руки, а я решила, что как только он подойдет ко мне, я дам ему пинка. Но он положил носовой платок себе на губы и поцеловал меня, прежде чем я успела ударить его.

С той поры я обходила пекарню за версту.

Если после всего этого я отважилась пойти в эту пекарню, значит, я отважусь и на многое другое.

Тогда, наверное, я в последний раз видела родителей спящими рядом. Вскоре папа снова на год уехал.

— Мы ведь справимся, не пропадем без него, правда? — говорила мне мама, а я кивала: почему бы нам не справиться?

Жизнь ведь не кончается, идет дальше: надо ходить в туалет, чтобы пописать, когда хочется, и есть, когда время обедать, и убирать за собой посуду, и иногда пылесосить ковер в большой комнате. Делать уроки, ходить в школу… Все как прежде, когда нас было трое.

В общем-то ничего не изменилось.

И вдруг я получила в подарок большую куклу, которая была очень похожа на маленького ребенка. Я ехала с ней в трамвае, она начала плакать, какой-то мужчина хотел уступить мне место, и я не знала, что делать: показать ему, что это кукла, — но тогда в другой раз он может не уступить место женщине с ребенком, — или прикрыть куклу одеяльцем и сделать вид, что она живая, пусть знает, что он поступил хорошо, что я ему благодарна.

Я прикрыла лицо куклы одеяльцем.

Мама расплакалась, когда увидела меня с этой куклой.

Не знаю почему.

Ведь это же так приятно, что ее муж и мой отец помнил, как давно я мечтала о такой кукле.

Она была очень дорогая. И я слышала в ответ на свои просьбы: «Нам это не по карману, неужели ты не понимаешь?»

С куклой можно было разговаривать часами, рассказывать ей обо всем.

От нее не услышишь: «Ты сама во всем виновата!».

Или: «Не морочь матери голову, ты что, не видишь: ей и так хватает забот!».

Или: «Уж я тебя знаю, сама спровоцируешь, а потом жалуешься…»

Или: «Ради бога, разбирайся сама, ты уже большая!»

Или: «Какая же ты бессердечная!»

А я хотела, чтобы у меня было сердце.

Семья — это самое важное, ее нельзя завести, а потом ликвидировать, не помнить ней, не испытывать за нее ответственность. «Семья — это святое, — учили меня, вбивали мне в голову. — Отношения между людьми складываются по-разному, надо иметь терпение. И тебе воздастся сторицей».

Помню, как мать ждала отца, как волновалась она перед его приездом.

— Убери комнату, отец приезжает! Посмотри, что у тебя здесь творится, ведь все это отвлекает внимание!

И я убираю свою маленькую комнатку, хотя там не было беспорядка, ну, книги повсюду лежат и тетради, на письменном столе масса разных нужных вещей: вазочка, из которой торчат шариковые ручки и колоски ржи, маленький плюшевый мишка, его шерстка выцвела, оттого что он всегда сидел под лампой, а рядом небольшой подсвечник из Закопане и мисочка со всякими мелочами: скрепки, косточка от персика, сливочные помадки — и я убирала все это в порядок, пылесосила, и вот на столе уже ничего нет. «Как у тебя красиво, доченька! Наконец-то можно сосредоточиться на уроках, — слышала я. — Когда папа войдет и увидит…» Но когда он входил в прихожую и целовал меня, а я пыталась сразу же показать ему свою комнату, мама говорила:

— Отстань, не сейчас, позже, разве не видишь, папа устал с дороги…

И усталый отец садился в большой комнате, а ко мне так и не заглядывал, а ведь я наводила порядок, потому что отец приезжает, и мишка был спрятан, и ни одной мелочи на виду…

— Он потом к тебе зайдет…

И:

— Займись математикой, ты ведь не хочешь огорчать папу!

Тройка не очень хорошая отметка, но вычислять площадь призмы было так скучно…

— Ты же знаешь, сколько мне приходится работать, чтобы у тебя… чтобы ты была… чтобы ты делала…

Знаю-знаю, потому что у меня ведь нет отца, а есть только вечно озабоченная мама. Поэтому когда он входит в дом в следующую пятницу, я должна сделать вид, что у нас все хорошо: улыбнуться, прижаться щекой к колючей щетине.

— Как дела, дорогая?

Мама незаметно сжимает мне руку.

Это значит: «Не вздумай огорчать отца!»

И я говорю:

— Все хорошо, папочка.

И продолжаю делать вид, что все хорошо, пока мы не попрощаемся.

Поэтому я решила бороться за свою собственную семью. То, какой она будет, зависит только от меня.

Если я буду хорошей, он тоже будет со мной хорошим.

Он. Мой муж. Главное слово: будет.

Откуда мне было знать, что моя жизнь сложится так? Что если ищешь того, кто должен беречь тебя и заботиться о тебе, ты словно посылаешь сигнал: «Я слабая».

Откуда мне было знать, что мужчина, который обнимал меня и говорил слова любви, умоляя стать его женой, станет меня бить?

Я считала, что колотят жен мужчины, которые не знают в совершенстве французского и английского, не переводят сложные тексты, не заканчивали институтов, не работают на хороших должностях. Те, которых никто не любит. Простые мужики, проводящие время у пивных ларьков, которые шутят, сплевывая сквозь гнилые зубы: «Кого люблю, того и бью».

Но тот, кто откладывает вечером «Авессалом, Авессалом!»[7] на ночной столик и с волнением смотрит по телевизору документальный фильм о гориллах, а при виде пепельницы в лапе гориллы переживает: «Боже, куда катится этот мир!», — никогда и ни за что не поднимет ни на кого руку.