Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка

Отец громко произнес:

— Могу я, наконец, узнать о самом главном?

Я удивленно посмотрела на него.

— Сюзанна, когда вы наконец отправите человека за Жаном? Полагаю, я не скрывал, что очень жду встречи с внуком. Это крайне важно и для него, и для меня.

— Но я же говорила вам, что он сейчас в Донфронском коллеже.

— Именно это и кажется мне странным.

— Что же странного в том, что Жан учится?

— Вы должны были увезти его оттуда, потому что знали, что сюда приеду я. Почему вы этого не сделали?

— Простите, отец, но вы приехали не на два дня. Еще будет время. Мальчик должен сдать экзамены.

— Экзамены в республиканском коллеже! Да вы хоть понимаете, что говорите?!

Властный и безапелляционный тон отца разозлил меня.

— Отлично понимаю! Не имеет значения, какой это коллеж. Так или иначе, а мальчику надо учиться. Латынь республиканцы преподают так же, как и роялисты. Если вас послушать, так надо допустить, чтобы Жан оставался невеждой до тех пор, пока не вернется король.

— А вы могли бы, хотя бы для вежливости, вспомнить, что здесь появился я? Я бываю у вас не так уж часто. Вы…

— На сей раз вы будете долго, — сказала я резко. — А я предупредила Жана, что он до тех пор не вернется домой, пока не закончит курс. Вы знаете, что это за мальчик? С ним очень трудно совладать. Я поняла, что должна быть сурова с ним, иначе он совсем отобьется от рук.

— И вы предложили ему выбор: либо дом, либо экзамены в республиканском коллеже?!

— Да. Именно так! И ничуть не жалею об этом. Он должен закончить хотя бы два курса… Вы думаете, я не понимаю, что произойдет, если он узнает о вас? Да он целыми днями будет вертеться волчком. Ни о каких экзаменах и учебе и речи не будет…

— Так ведь это прекрасно, что он любит меня!

— Да, прекрасно, но когда любовь идет вразрез с его образованием, то вам самому это не должно нравиться.

Принц решительно возразил:

— Ничто из этого, что вы сказали, меня не убедило до конца. Сюзанна, я намерен забрать Жана из коллежа и…

— Отец, будет так, как я сказала.

Мой голос прозвучал очень холодно и резко.

— Отец, я воспитываю Жана. Я это делаю все время, а не от случая к случаю. Никто не любит мальчика больше, чем я. И позвольте мне самой принимать решение в отношении Жана. Он мой сын.

— Мне это отлично известно! И до каких же мне пор ждать?

— Ждать?

— Да, когда вы позволите мне повидаться с внуком?

— О, лишь до конца месяца. Когда у мальчика наступят заслуженные каникулы, тогда он сможет сколько угодно общаться с вами.

Отец холодно смотрел на меня.

— Я сам всегда был приверженцем дисциплины и порядка. Но правила, установленные вами, мне не нравятся. Республиканский коллеж — это унижение для моего внука.

— Хорошо, — сказала я. — Так и быть, он бросит коллеж. Я заберу его оттуда. Но не раньше, чем он выполнит то, о чем мы договорились.

— Стало быть, вы предлагаете мне компромисс, — сказал отец, усмехаясь.

— Именно так.

— Это так необычно и для вас, и для меня, что я без раздумий принимаю его.

Я тоже улыбнулась: до того неожиданным был ответ принца.

— Отец, неужто мы научимся жить в мире и дружбе? Я так хотела бы этого.

— О мире не знаю. Слишком уж мы оба упрямы. Но в моей дружбе, как мне кажется, вы никогда не разочаровывались.

Он поднялся, протянул мне руку.

— Ну, а теперь пойдемте, моя милая.

— Куда?

— Полагаю, теперь самое время взглянуть на Филиппа Антуана дю Шатлэ. С некоторых пор этот господин вызывает у меня живейшее любопытство.

— А почему? — спросила я, улыбаясь.

— Он так рвался познакомиться со мной, что в спешке чуть не натворил бед. Полагаю, такое нетерпение заслуживает внимания.

Я подумала было, что Филипп, конечно же, сейчас спит, но интерес отца так радовал меня, что я даже махнула рукой на сон малыша: вреда не будет, если на минутку его прервет дед.

С тех пор как в поместье прибыли столь важные гости, Белые Липы оказались будто в осадном положении. Даже гуляя по парку, можно было заметить то за одним, то за другим деревом угрюмую физиономию шуана. Мрачный Фан-Лер, каждый вечер являясь на кухню, уносил огромные корзины с провизией. Вдоль всех дорог, ведущих в поместье, были расставлены невидимые молчаливые часовые. Нельзя было найти стражей более надежных и ненавязчивых, чем шуаны.

Но, несмотря на эту охрану, призванную защищать беглецов от республиканских ищеек, жизнь в доме била ключом. Ле Пикар, его друзья-англичане, сам Сидней Смит — все это были молодые люди, веселые, разговорчивые; дня не проходило без вечеринки или музыкального вечера. Почти каждое утро наши гости отправлялись на охоту — благо, что безбрежные здешние леса были необыкновенно богаты дичью. Пикник, партии в преферанс, танцы, застолья — все это сменялось одно другим, и я даже порой думала, что давно уже не жила так весело и беззаботно, как сейчас. Сравнить нынешнюю жизнь можно было разве что с Версалем.

В это время в замок часто приезжал Жорж Кадудаль. Приезжал, разумеется, в основном затем, чтобы вести долгие напряженные беседы с моим отцом и мужем, но, пользуясь своим положением крестного отца, почтительно просил меня позволить ему взглянуть на маленького Филиппа. Я, конечно же, позволяла: у меня из памяти еще не улетучился тот эпизод, когда Александр холодным и резким тоном заявил мне, что Кадудаль — его друг. Этот бретонец, впрочем, был не таким набожным, как прочие шуанские вожди. Он с минуту стоял над колыбелью, молча смотрел на малыша, а потом, оборачиваясь ко мне, почему-то просил:

— Берегите его, мадам герцогиня.

Когда он удалялся, я лишь пожимала плечами.

В начале июля необычная жизнь в Белых Липах закончилась. Наши гости стали собираться к отъезду. Смит, Ле Пикар, его англичане — все они готовились сесть на бриг, который должен был причалить в условленном месте, и тайно покинуть Францию.

После их отъезда в замке остался принц де ла Тремуйль.

Он стал уже своим человеком в этом доме. Его все знали, все относились к нему с величайшим почтением — ну, может быть, за исключением Анны Элоизы. Хорошие отношения Александра с моим отцом радовали меня. Радовало меня и то, что отец, как мне казалось, стал более открыт, доступен для общения, почти не осталось в нем холодности и отчужденности, что отпугивали меня в детстве. Теперь он даже с внуками пытался завязать отношения. Правда, я не могла не видеть, что единственное существо, встречи с которым он ждет крайне нетерпеливо, — это Жан.

Близняшки, надо сказать, очень долго не воспринимали принца как своего, и ему не удалось хорошо с ними подружиться. Впрочем, отец сам говорил, что совершенно не понимает, как надо обращаться с девочками. Им не были интересны рассказы о войнах, кинжалы и пистолеты. Разговоров о короле и дворянской чести они вообще еще не могли воспринять. Александр легче находил к ним подход: он катал их на ноге, выдумывал для них в саду какие-то новые качели и карусели, хорошо понимал их детский язык, их слова, которые они отчаянно и слегка нарочно искажали. Они знали, что можно вскарабкаться ему на колени, и он охотно покатает их на плече. А может закружить по комнате так, что они зальются радостным смехом. Девочки даже любили, когда Александр уезжал, ибо знали, что он, вернувшись, всегда подхватит их одну за другой на руки, подбросит в воздух и, поймав, спросит: «Ну, как живете, мои красавицы?» А карманы его при этом будут полны всевозможных лакомств.

От сурового, в сущности, деда такого ждать не приходилось. Поэтому они обращались с ним почтительно, но сдержанно: подставляли щечку для поцелуя, приседали в реверансе, так, как я их учила. Добиться от них хотя бы двух слов в присутствии моего отца было трудно.

Зато мои беседы с ним были как никогда откровенны и продолжительны.

Я рассказала ему о нашем свадебном путешествии, об Италии, даже о Флоренции и Тоскане. Он слушал внимательно, полузакрыв глаза; было трудно определить, какие чувства вызывает у него мой рассказ. Но когда я упомянула о подруге матери, синьоре Раньери, он усмехнулся:

— Ах, вот оно что! Анджела! Как же, я отлично ее помню.

— Она сейчас стала очень богатой, отец.

— Что ж, поздравляю ее… Честно говоря, у меня сохранились о ней двойственные воспоминания. Редко можно было встретить такую сутягу и бессовестную женщину, как Анджела.

Я, не давая ему опомниться, быстро спросила:

— А мама?

— Что? — сказал он, хмуря брови.

— Моя мама? Вы думаете когда-нибудь о ней?

Впервые я набралась смелости и заговорила об этом. Хотя, конечно же, постаралась скрыть, что для такого вопроса мне понадобилось собрать все свое мужество.

Отец кратко бросил:

— Очень редко.