Владимир Соллогуб - Аптекарша

Решившись на такую роскошь, он вполне хотел употчевать гостей. Вино было теплое и странного вкуса, но наружность бутылки и пенистое шипенье были самые приличные.

— Здоровье нашего гостя! — возгласил Франц Иванович. — Сто лет жизни!

— И генеральский чин, — прибавил франт.

— И много счастия, — добавила аптекарша.

— Noch![21] — закричал развеселившийся аптекарь. — Еще по рюмочке!..

Когда бутылка опорожнилась, хозяева и гости встали из-за стола. Был четвертый час. Мужчины вооружились сигарами и трубками. Два часа протянулись еще в отрывистом разговоре. Аптекарь о чем-то думал, вероятно о перемещении своей аптеки; барон нетерпеливо поглядывал на часы. Шарлотта, с ярким румянцем на лице, казалась взволнована. Один ex-помещик только беспечно затягивался и рассматривал потолок. Наконец он вспомнил, что пора идти к почтмейстеру, встал, раскланялся и вышел. За ним Франц Иванович отправился по своим делам. Аптекарша и Фиренгейм остались вдвоем.

На дворе по случаю поздней осени начинало уже смеркаться.

Оба молчали, оба сидели в немом смущении. Проклятая робость вкралась в сердце светского щеголя и туманила его коварные предприятия. Он думал, думал, находил себя и жалким и смешным и вдруг, собравшись с духом, начал разговор:

— Не хотите ли сыграть что-нибудь?

— В четыре руки?

— Да, в четыре руки.

— Я так мало играю…

— И, помилуйте! Вы разве не помните, что мы уж игрывали прежде?

— Помню…

— Так не угодно ли?..

— Извольте.

Они сели рядом у фортепьяно.

— Что ж мы будем играть? — спросила аптекарша.

— Что угодно…

— Мне все равно.

— И мне все равно…

— Вот какие-то ноты… Хотите попробовать?

— Извольте.

— Вы будете играть бас.

— Да, как прежде… как в старину…

Аптекарша вздохнула…

— Извините, если я буду ошибаться.

— Не взыщите, если я ошибусь.

Они начали играть, только нестерпимо дурно: то он опаздывал, то она торопилась. В комнате становилось темнее и темнее.

— Признайтесь, — сказал барон шепотом, — вы на меня сердитесь?

— Зачем сердиться?.. Бог вас простит… У меня тут не то, кажется, написано…

— Нет, — продолжал барон, — нет, дайте мне выслушать выражение вашего гнева, быть может я и оправдаюсь.

— Ах! Извините, я кажется, не ту строку играю.

— А мне так больно, что вы на меня досадуете.

— На что вам… переверните страницу.

— Мне так дорого ваше участие, оно мне так нужно. Я так несчастлив…

— Вы несчастливы!..

Они перестали играть.

— Да, Шарлотта, — извините, что я вас называю прежним именем, — я истинно несчастлив. Свет, в котором я живу, сжимает душу, от него веет морозом. Мне негде отдохнуть сердцем. Среди людей я всегда один, никого не удостоиваю своей привязанностью и не верю ни в чье участие.

— Бедный! — сказала аптекарша.

Барон приободрился.

— Но знаете ли, Шарлотта, какое утешение я сохранил с любовью; знаете ли, каким теплым чувством я согреваюсь в ледяной атмосфере большого света? Знаете ли?..

Аптекарша не отвечала. Грудь ее сильно волновалась.

— Да, Шарлотта, воспоминания о прошлой жизни, воспоминание о вас — вот теперь мое лучшее сокровище. Как часто, утомленный от бессмысленных мелочей кочеванья по гостиным, я переношусь в тот мирный уголок, где я жил с вами, жил подле вас, и снова я вижу ваше окошечко, вижу тень вашу за белой занавеской. Воображение заменяет действительность. Я счастлив своей мечтой, и сердце мое снова бьется от радости и от любви.

— Ах! — сказала аптекарша. — А мне каково? Мне здесь все дико и неприятно. Нет здесь моих подруг… Отец мой умер… Я сама живу памятью, а в настоящем мне грустно и тяжело.

— Так, бедная Шарлотта, я в том был уверен. Вы тоже несчастливы. Вас здесь никто не оценить, ни понять не может. А я знаю, ваша душа создана для чувства, для сочувствия, для всех радостей и мучений сердца.

— Не говорите мне этого…

— Но это правда.

— Да, печальная правда. Я долго ждала счастия… Я видела его даже издали, но оно промелькнуло только для меня и бросило мне лишь сожаление, одиночество.

— Нет, — прервал барон, — судьба бессильна против любви. Мы были бы счастливы вместе… Ваши глаза мне это говорят. Кто же мешает нам быть счастливыми?

— А как?..

— А разве нельзя возвыситься над жалкими условиями жизни? Разве мы не можем любить друг друга и в высоком упоении найти возмездие за все свои страдания?..

— А люди?

— Люди! Что в них? Любовь не целая ли вселенная? Как ничтожно перед ней все земное, и как возвышается, как освящается душа, исполненная любовью!

Барон схватил руку аптекарши; рука ее дрожала.

— А долг? — сказала она задыхающимся голосом.

— Долг выдуман человеческими расчетами. Долг — условие земли, а для нас отверзло небо. Вы видите, не пустой же случай свел нас снова вместе; мы рождены друг для друга. Неужели вы этого не понимаете? А я уже по силе любви своей отгадываю, что и вы должны меня любить…

— И не ошибаетесь, — сказала аптекарша, закрыв лицо руками.

Ощущение неописанного блаженства освежило душу барона. В комнате было совершенно темно.

— О! Теперь, — сказал он, — я готов умереть для вас; теперь счастие для нас возможно. Но повторите ваши слова, скажите мне: давно ли и как вы меня любите?..

— Да… я все скажу… я не в силах более молчать, — сказала трепетно аптекарша, — да, я всегда думала о вас… да, я не переставала вас…

В эту минуту дверь настежь отворилась, и толстая служанка, босиком, в затрапезном платье, вошла в комнату, держа в руках два медных шандала с сальными свечами. Рука аптекарши выпала из руки барона. На молодого человека неприятно подействовали сальные свечи и нищенский наряд служанки; но для увлеченной женщины блеск внесенного огня был благодетельным светильником и озарил ей мрачную пучину, в которую ввергала ее безумная страсть.

— Нет… нет, жена, — сказала она дрожащим голосом, — должна быть чиста и непорочна. Обольщение чувств обманчиво, а раскаяние неумолимо… Заклинаю вас всем, что вы любите, не возобновлять нынешнего разговора.

В дверях показался Франц Иванович.

— Теперь я свободен, — сказал он, потряхивая головкой. — Я боюсь, что вам было скучно. Не хотите ли пуншику или бостончик составить?

Но расстроенный барон не хотел слушать никаких предложений. Обманутый в ожидании, забыв свои планы, он побежал домой и всю ночь проворочался на кровати. К утру он, коварный светский щеголь, был влюблен в уездную аптекаршу, но влюблен по уши, и без ума и без надежды.

А между тем городские обыватели начали толковать да перетолковывать.

— Знаете что, — говорил франт в венгерке на ухо купцу Ворышеву, посещая его в лавке, — Шарлотта-то Карловна наша… гм…

— Быть не может!

— Да и мне кажется странно. Так скажите, пожалуйста, с какой стати барону сиднем сидеть в аптеке? Ведь он надворный советник, к тому же человек с капиталом, даже богатый. А вещи какие у него — просто загляденье! Намедни я еще видел одно изумрудное кольцо, кольцо-то, знаете, маленькое, а изумруд большой — славная штука! Сот пять стоит. Да и в столице, я спрашивал, знаком ли он с министрами, так говорит, что не со всеми, а знаком… Ведь в аптеку хорошо ходить нашему брату время убить, а этакому человеку, кажется, вовсе не черед. Странное дело!

— Совершенная правда-с, — сказал Ворышев и погладил бороду.

— Слышали, — говорил с лукавой улыбкой судья городничему, — слышали, какую наш Франц Иваныч получил обнову?

— Да-с, слышал стороной.

— Какая тут сторона, дело явное. Они открыто живут вместе. Неприлично, совершенно неприлично… Я бы на вашем месте в это дело вмешался. Начальство обязано, как попечительная матерь, вникать в нравственные отношения жителей и указывать на то, чего они должны остерегаться. Ваша обязанность…

— Гм, вы думаете?

— Без сомнения. Вы хранитель городской нравственности.

— Право?

— К тому же наш барон-то, кажется, просто вольнодумец… Он был у вас с визитом?

— Нет.

— Будто?

— Право.

— И у меня не был… Ну, пожалуй, у меня еще ничего, а вы начальник города… А вы к нему ездили?..

— Ездил… почел долгом.

— В мундире?

— Да.

— И он не отплатил за визит?

— Как не отплатил?..

— Ну, то есть сам не явился к вам?

— Нет.

— Да что ж он, в самом деле, о себе думает?.. Право, не худо его проучить.

— А впрочем, — заметил городничий, — я, право, не понимаю, что он нашел в аптекарше? Немочка — и все тут. Вот то ли дело польки! Как мы в Белоруссии стояли, так я на них нагляделся: нечего сказать — женщины! Как воспитаны, как танцуют мазурку… Такие все амурчики, что просто из рук вон! Что ж, вы полагаете, мне надо поговорить с Францем Иванычем?