Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1

Почему нынче в ее глазах он увидел тень прежнего? Почему дрогнули ее пальцы, коснувшиеся его руки?

«Я безумец, — думает он с горькой усмешкой. — Она теперь вся в искусстве и в прошлом. Она грезит о Версале. На что ей моя любовь?..»

Они мчатся по шоссе, оставляя в стороне вокзал Сен-Лазар и железнодорожную линию.

Закрывая глаза от наслаждения, Маня подставляет лицо ветру. Серая вуаль бьет ее по плечам.

Вот и Версаль. Площадь. Ратуша. Гостиница. Вокзал. Теперь это захудалый провинциальный городок, где живут тихо, торгуют тихо, вечером играют в зале гостиницы на биллиарде, рано ложатся спать, а утром все читают газету, от доски до доски. Здесь все ярые политики. В Париж ездят редко. И долго потом говорят об этой поездке.

Они идут пешком по длинной аллее.

Впереди решетка Версальского парка. Темная, чугунная, с золочеными гербами Бурбонов.

— Марк… я вспомнила… в Липовке я видела решетку, похожую на эту. И дядюшка сказал: «Подражание Версалю».

— Когда это было, Маня?

— Я тебя еще не знала. Это было за год До встречи с тобой. В то лето, когда Ян… Нет! Не надо вспоминать.

Через широкий вестибюль, где сейчас торгуют портретами и картинами, они подымаются по лестнице.

Какое счастье! Они одни. Горло сжимается. Слезы жгут глаза. Прошлое, сколько в тебе обаяния! Она в детстве грезила об этом дворце. А теперь эхо звучит от стука ее каблуков в безмолвных и печальных царственных залах. Неужели здесь они жили, дышали, двигались, любили и умирали, эти гордые полубоги, перед которыми преклонялся мир?

День умирает. Тихонько спускаются сумерки. Парк дремлет. Они сидят в беседке. Белка прыгнула над их головой.

Маня смотрит на нее. Тишина так глубока, сами они недвижны, что белка без страха качается на ели.

Вдруг она видит жест Мани. Свистнув, она мчится вверх и исчезает из глаз.

Мраморная скамья позеленела от старости. Маня ищет, быть может, есть надписи? Какое-нибудь имя?

— Маня, — шепотом спрашивает Штейнбах. — Можно с тобой говорить?

Он сбоку видит ее профиль. Ее ресницы слегка вздрагивают. Но губы усмехаются.

— О чем хочешь, Марк…

— И тебе… не будет больно?

— На мне крепкая броня теперь. И нелегко меня ранить.

— Я разве хочу причинить тебе боль?

— Говори… И, пожалуйста, без недомолвок. Без сожаления. Как с равной.

— Маня…

— Не лги! Разве ты не считал меня еще вчера ребенком, которого надо щадить? Вести на помочах? Не предлагал ли ты мне искать вместе мою дорогу?

Он опускает голову.

Она берет его руку. И прижимает ее к своей груди.

— Не считай меня неблагодарной! Слышишь, как бьется мое сердце? Оно твое Марк, до последнего биения! До последней капли крови.

Он делает движение. Рука ее опускается.

— Но это дружба, — говорит она. И в голосе ее холодок.

— Я разве ждал другого? — глухо спрашивает он.

Рука его делает слабую попытку освободиться.

— Я твердо знаю одно: это твоя любовь спасла меня уже раз, давно. И когда я брела во мраке, ты распахнул передо мною дверь. Я страстно желаю одного: чтоб настала минута… какая-нибудь опасность для тебя… И чтоб я приняла на свои плечи удар, который грозит тебе.

— Зачем? — чуть слышно срывается у него. Она удивленно вскидывает ресницы.

— Чтоб расквитаться с тобой за все, что ты для меня сделал.

Он вырывает у нее свою руку. Лицо его искажено. Он встает и отворачивается. Зачем ей видеть его страдания? Разве она поймет их теперь?

— Марк… Что я сказала?..

— Молчи… О, замолчи!..

Он ходит взад и вперед. И трость его бьет по мшистым дуплам столетних деревьев.

Расквитаться. Ее благодарность! Он был счастливее, когда она топтала его ногами и оскорбляла, называя «жидом». Она любила. Она была жестока. Да. Но зато как горячи были ее поцелуи, когда она возвращалась к нему! Она любила… И ему хочется крикнуть ей: «Топчи опять мою душу! Ты не думала раньше о благодарности. Ты рабства требовала от меня… Но ты платила по-царски. И я был счастлив».

Она молчит, растерявшись. Как чужд ей сейчас строй его мыслей, его настроение.

Сумерки падают.

— Марк, ты забыл свои вопросы.

— Я хочу говорить о Нелидове! — резко и быстро отвечает он.

И садится рядом.

Она выпрямляется, разглаживает складки своей юбки.

— О нем, Маня, ты можешь говорить?

— Почему бы нет, Марк? Он для меня умер.

— Когда? — быстро срывается у Штейнбаха.

Поймав себя на этом, он закусывает губы и прижимается щекой к холодной ручке трости. Он не хочет смотреть в ее лицо. В это чужое, новое для него лицо. Он хочет только слышать ее голос.

— В тот день, когда я узнала, что он сумел утешиться малым.

— Но кто тебе сказал, что он утешился? Он взял то, что было под рукою. Так поступают все кругом…

«И ты!!..» — хочет крикнуть она. Но слова эти замерли в ее груди. Зачем?..

— Но разве это значит быть счастливым? — спрашивает он с тоской.

Она щурится, припоминая.

— А если ты встретишь его с женою, Маня?

Голос его доносится к ней из какой-то дали. Ей надо. сделать усилие, чтобы вернуться к прежнему строю души и понять его.

— Неужели ты думаешь, что я хотела бы очутиться на ее месте?

— Но ты не станешь отрицать, что ты страдала в этот день? Значит, ты надеялась вернуть его любовь?

— О Марк! Как ты далек от меня! Ты перестал ясно видеть в моей душе. Никогда я не надеялась вернуть прежнее. Между нами была пропасть всегда. Это моя любовь перекинула через нее мост. Воздушный и красивый. Помнишь, как та радуга, что мы видели под Земмерингом? Я шла к нему по этому воздушному мостику. Шла с доверием. А он грубо столкнул меня. Прямо в бездну. И любовь моя утонула в ней.

— Ты еще любишь его. Почему ты поручила Соне сказать ему… Твое письмо у меня.

Она тихонько смеется.

— Не его, Марк. Мою любовь к нему любила я безумно. Я одела его в светлые и прекрасные одежды моих иллюзий. Но он сорвал их. Остались одни лохмотья. Пусть их подбирает другая! Мне ничего не нужно…

Она встает. Лицо ее спокойно, губы улыбаются… Новая улыбка… Неизгладимая линия, проведенная резцом жизни.

— А меня когда ты разлюбила, Маня? Она удивленно вскидывает ресницы.

— Я тебя очень люблю, Марк… Почему ты так думаешь?

Но он перебивает с горечью:

— Раньше ты не говорила «очень»… На такой вопрос ты кидалась мне молча на грудь. И все было понятно…

Она насторожилась. И он это чувствует.

— Я спрашиваю, когда ты разлюбила меня? Ответь! В ту ночь, когда… я ушел из дома?… И ты думала, что я ушел к другой?

Ох, как больно стиснул он ее руки! Захваченная его волнением, она глядит в его глаза. И вдруг видит в них свое прежнее страдание. Облик другой. Белую кожу, рыжие волосы… Нет, не обидно уже. Отболело… Как хорошо!..

Он дрожит весь, и она это видит. И что-то тоскливое и тревожное вдруг заметалось в ее собственной душе.

«Нет, нет. Из жалости? Никогда! — ясно и твердо говорит кто-то за нее. — Все это плевелы, засоряющие душу… Ах! Это Ян. Это его слова…»

— А ты разве… не был у нее в ту ночь?

— Нет. Я с ней совсем не виделся, — говорит он глухо, но сдержанно, боясь быть смешным, боясь выдать свое отчаяние. — Но я знаю, что она меня ждала. Ты видишь, я не лгу…

— А где же ты был?

Он молчит одну секунду. Он выпустил ее руки.

— Этого я тебе не скажу. Теперь это ничего не изменит.

Она задумчиво глядит перед собой.

— Я безумно страдала в ту ночь, Марк. Я безумно любила тебя.

«Все прошло. И я свободна», — хочет она сказать. Но чувствует свою жестокость. И смолкает.

Он вдруг опускается на колени перед нею. Это так неожиданно! С такой жадной силой обхватили ее его руки! Столько хищного желания и безумной мольбы в поминутно меняющемся лице! Она хочет отстраниться. Он держит крепко.

Вдруг воспоминание пронзает ее… Мистический ужас ледяной волной бежит от мозга в самые тайники ее тела, й цепенеет оно, как мраморная глыба. И дрожь ответного желания гаснет. Блаженство, пережитое в ту ночь в кошмаре, в незабвенный час ее освобождения, — кто даст ей его здесь, на земле?

— Не надо, Марк!.. Оставь…

Его руки падают. «Все кончено», — говорит он себе.

Автомобиль мчит их в Париж.

Они молчат. Лица их словно закаменели. Глаза неподвижны.

В душе у обоих тихонько плачет тоска о Невозможном.

Но эта минута должна была настать.

В первый же день приезда Штейнбах послал объявления во все газеты, желая снять особняк. Через пять дней он нашел его, недалеко от реки. Через две недели он закончил его отделку. Это старый квартал, где уже триста лет стоят дома роялистов-аристократов. Они бежали во время революции, а вернулись после падения Наполеона… Здесь тихо… Дома отделаны запущенными садами.

Он и здесь сумел окружить себя красивыми вещами, создать иллюзию «home», — интимной жизни, отразить в обстановке свое я. Темная, мрачная, царственная мебель. Не подделка под старину, а настоящее красное дерево и карельская береза, с инкрустациями из слоновой кости, с львиными головами и лапами из бронзы. Только в старых домах французской знати, во дворцах и в музеях можно все это найти теперь.