Валентин Маслюков - Тайна переписки

— Что это она? — подозрительно пробормотал Трескин, выключая телевизор. Жора поспешно повырубал остальные.

— Не бзди! — скривил рот Валерка. — Вернется.

— Ты хоть бы при девке не ругался, — назидательно заметил Жора.

— А что я сказал?

— Бляха сказал.

— Я сказал?

— Ты.

— Ну и что?

Трескин тем временем, не понятно к чему хмыкнув, налил вина в Людин бокал и добавил водки.

— Почувствует, — неодобрительно заметил Жора.

— Черт с ней, — возразил Валерка, который наладился, видно, во всем перечить.

— Вот что, ребята… — Трескин оглянулся и понизил голос. — Не засиживаться. Ты первый слиняешь, — кивнул Валерке, — принял свое и вали. Да! Коробки захвати, когда пойдешь. Завтра телевизоры упаковать и на склад. Ну а Жора не сразу. Побудешь пока. По ситуации. Но хлебало-то не разевайте. Под ногами не вертеться. Девочка поможет мне телевизоры затащить в контору — все ушли, помочь некому. А там, в конторе, мы с девочкой запремся и упакуем чего надо.

— Да уж, упаковать придется, — безрадостно, как предчувствующий тяжкую работу человек, осклабился Жора. — Без упаковки не оставишь. — И, помолчав, добавил меланхолически: — Пока не упакуешь, на склад не сдашь.

Последнее замечание смутило Валерку, который, позволив себе между делом еще рюмочку, расслабился мыслью.

— Упаковать что ли надо? — сказал он, поднимая голову.

— Спаситель ты наш, — участливо покачал головой Жора, — выпей! — Он взялся за бутылку.

— Съешь что-нибудь, дорогой, покушай! Закусывать-то не забывай, — не менее ласково добавил Трескин и подцепил вилкой ломтик измазанного сметаной помидора.

Едва показалась Люда, Жора, который не уставал вертеться, ее заметил:

— Идет. Шеф, напряги извилины, девушка скучает.

Дернув щекой, Трескин не снизошел до ответа. Он наблюдал за невесомой поступью Люды. Даром, однако, старалась в конторе толстомясая Нинка, играя бедрами, трудно было уловить и повторить этот неспешный шаг. Несомненно, проступало в этой походке нечто чувственное, но чувственность эта была иного рода — не от широких бедер, а от гармонии свободного в движениях тела. Она, казалось, потому и не торопилась, что не забывала опасности взлететь от слишком порывистого, неосторожного движения.

Встретили Люду молчанием. Жора ковырялся в бифштексе, не без умысла, вероятно, представив инициативу кому-нибудь другому. Насупился обиженный Жорой Трескин, и только Валерка не особенно долго думал над предметом беседы.

— А ты все домики рисуешь? — внезапно, среди напряженного постукивания вилок ошарашил он девушку вопросом.

— Ну да, — неуверенно улыбнулась Люда.

— Сколько тебе платят?

— За что?

— За домики.

— Сколько зарабатывает архитектор? — поспешил облагородить Валеркин вопрос Жора.

— Мало. Меньше, чем прежде, — уклонилась от прямого ответа Люда.

А Трескин и Жора уже, правдоподобно непринужденно, переключились на свое.

— Почему ты считаешь, что это большие деньги? — какое-то время спустя говорил Трескин, и Жора ему талдычил:

— …бу-бу-бу…

— Мы ему скажем, что это стоит ровно столько, сколько мы заплатили! — возвышал голос Трескин.

Со вкусом перекидывали они друг другу круглые суммы, весомые цифры эти, по всей видимости, как раз и назначались ушам Люды.

— Девушка скучает! — остановился вдруг Жора.

Люда и прежде замечала на себе его испытующий взгляд.

— Расскажи анекдот, — велел Трескин.

— Не надо, — быстро отозвалась Люда.

— Девушка не любит анекдотов? — осведомился Трескин.

— Я не люблю, когда помыкают друзьями.

— Ох-ох… — начал ерничать Трескин и, не понятно чем раздраженный, не сумел остановиться: — Я тобой помыкаю, Жорочка?

Жора вздохнул и поднял брови, как встретивший наивный вопрос студента профессор:

— Если память не изменяет… сколько университетский курс помнится, мыкать в основе своей, по смыслу корня, соотносится с такими понятиями, как уводить, похищать, запирать… мм… также двигать, шевелить… подергивать… Сюда же — мкнутъ и мчать. Это много, Трескин. Для одного человека это много. Уводить, похищать, мчать и запирать одновременно — это большое искусство. Нет, Трескин, по совести сказать, ты мною не помыкаешь.

Трескин примерился улыбнуться, добавив к улыбке достаточную долю сарказма, когда блондинка с сиреневыми ногами, которую Люда приметила еще внизу, махнула компании ручкой:

— Привет, мальчики! Рада вас здесь опять видеть — приятная примета пейзажа.

Лениво следуя неведомым своим путем, она не затруднилась свернуть к мальчикам, поскольку, может быть, не видела большой разницы между тем направлением и этим.

— Сколько тебе платят? Мало? Меньше, чем прежде? — очнулся все еще лелеявший какую-то смутную мысль Валерка и опять не получил ответа.

— Ты собирался коробки унести, — оборвал его Трескин, — давай! Ноги в руки!

— Я собирался?

— Ты.

Сомневаться, однако, не было причин. То есть, подумав, Валерка отказался от новых вопросов и поднялся. Как раз, чтобы освободить место остановившейся подле столика блондинке.

Звали блондинку Натали. Это было имя и одновременно профессия, потому что Натали, как бы это точнее сказать… работала сама собой. А если человек работает собой, то имя его является обозначением профессии точно так же, как всякое родовое наименование. Если можно допустить, что женщина работает женщиной, что станет понятным и частный случай: Наталья работала в качестве Натальи. И в этом качестве была известна в валютном баре гостиницы «Глобус». Валютный бар, чтобы покончить уже со всякой неясностью, был ее «поляной», Ресторан той же гостиницы не был ее «поляной», она забрела сюда по дороге, и хотя, без сомнения, оставалась и тут Натальей, здесь не работала.

Поймав заинтересованный взгляд Трескина в глубоком разрезе кофточки, она заметила с непосредственностью привычного к такому вниманию человека:

— В цивилизованных странах груди накачивают парафином.

Это, как видно, следовало понимать в том смысле, что Натали трезво оценивала достоинства и недостатки своих не особенно выдающихся грудей. Трескин это так и понял:

— У тебя, малышка, все в порядке, — заверил он, путая, однако, Натали и Люду. Имел он в виду, несомненно, блондинку, а окинул оценивающим взглядом Люду.

— Вечно у меня от работы голова болит, — сообщила блондинка, позевывая.

— Но сейчас… сейчас вроде бы нельзя сказать, что ты на работе? При исполнении служебных обязанностей, — осторожно, в форме предположения заметил Жора.

— Все равно, — томно пробормотала Натали. — Мне ресторан противопоказан. Он на меня действует. Как неблагоприятный фактор.

— Где вы работаете? — спросила Люда.

— У нее работа, связанная с большими нервными нагрузками, — заявил Жора.

— Да, — подтвердила Натали, прикрыв глаза. — Иной раз едва дотянешь — все на нервах и голова раскалывается.

— У нее, как назло, постоянно, постоянно ночные смены, — вставил опять Жора.

— Да, как назло. К концу смены хоть волком вой — анальгин, пенталгин. Не знаю… На меня все действует, все… Все — неблагоприятный фактор. Вот если напечатать в газете неблагоприятные дни, они у меня все. Все вокруг лоховое. Куда ни сунься, или явные чеченцы, или скрытые коммунисты. Порядочного клиента не видно.

Особого внимания Трескин блондинке не уделял, однако ж, судя по некоторым признакам, явственно ощущал ее присутствие: правая рука его нашла под столом глянцево-сиреневое бедро Натали и там без особой надобности задержалась — ни туда, ни сюда. Видимо, Трескин не совсем ясно понимал свои намерения.

Осторожно скосив взгляд, Жора мотнул расслабленными пальцами:

— Стан ее э-э… стан ее… — изобразил он что-то эфемерное, — стан ее подобен чему-то… бедра ее, как груда песка. Шахерезада.

Словно бы пораженный поэтическим сравнением, Трескин замер, неловко подвинулся и положил руки на стол. Натали глядела невозмутимо. Люда вопросительно, а Трескин обиженно — литературный пассаж Жоры он принял близко к сердцу. И возмутился:

— Зараза! Опять здесь! Когда он вернулся?

Все оглянулись, распахнула глаза блондинка: на эстраде на раскладном стульчике сидел Валерка и задумчиво держал флейту. Или гобой. Или это был кларнет. Что-то чрезвычайно хромированное и, очевидно, хрупкое, потому что лишенный насиженного места музыкант смотрел на инструмент с трепетом. Музыкант что-то внушал Валерке, тоскливо переминаясь с ноги на ногу. Товарищи его тоже подавали реплики, но осторожно — в оркестре, видимо, разумели, что в крайности, если не хватит столь необходимого в музыке такта и лада, Валерка не усомнится пустить в ход и кларнет. Покрытый слипшимися волосами могучий загривок его, который без признаков шеи переходил в утрамбованные плечи, вызывал невольное уважение — никто не приставал к любознательному парню с нравоучениями.