Елена Катасонова - Всего превыше

- Ты не понимаешь, - горестно прошептал Жан.

- Это тебе так кажется, - мягко возразила мама. - Я все понимаю, все чувствую: ведь я - твоя мама. - Она помолчала, нерешительно взглянула на Жана. - Знаешь, что случилось однажды с твоим отцом? - тихо сказала она.

Жан оторвался от матери, посмотрел испуганно: что такое могло с ним случиться? Что вообще могло случиться с его суровым грузным папа, которого за глаза (Жан сам слышал!) звали бульдогом, и не столько из-за квадратной челюсти и хмурого взора, сколько из-за поистине бульдожьей хватки в сложных, хитроумных и не очень честных финансовых сделках, когда, вцепившись в контрагента, он не выпускал его до тех пор, пока не добивался своего. Мертвая хватка Пьера была всем известна.

- Это грустная история, - покачала головой мать. - Уже были ты, Сьюзи и Шарль, когда твой отец влюбился.

Глаза ее вспыхнули, сузились, белки налились кровью. Она и сама не знала, что рана все еще кровоточит.

- Он же старый, - растерянно пробормотал Жан.

- Не всегда он был старым, - усмехнулась мать. - Но всегда был горячим. Да ты знаешь...

- Ага, - кивнул Жан. - Только я думал, это просто так, такая натура.

- Ах ты, мой маленький... Вот именно, что натура. Женщины ее кожей чувствуют. Особенно белые женщины!

И такая ненависть, генетически въевшаяся, вековая, прозвучала в ее словах, что Жан, несмотря на все свое горе, не мог не засмеяться.

- А ты, мать, оказывается, расистка, - с легкой укоризной сказал он. У них в семье - образованной и интеллигентной - расизм презирали.

Мать помолчала, подумала.

- Когда тебя оскорбляют, - тихо, как-то обреченно сказала она, - когда делают больно, кем только не станешь.

Жан во все глаза смотрел на мать. Гнев, негодование, боль преобразили жизнерадостную толстушку. Она встала, выпрямилась во весь свой крохотный рост и заходила по комнате. Шелестело жестко накрахмаленное нарядное платье, острые каблучки с силой впивались в роскошный ковер, словно старались насквозь его продырявить. И может, поэтому, из-за этих вот каблучков - новые туфли тоже были надеты в честь сына, - мать казалась значительнее, выше ростом и даже красивой. "А ведь она и в самом деле красивая, - понял вдруг Жан. - Мы просто не замечали: мама - она и есть мама. А отец? Он - замечал? Тоже небось привык, вот и не замечал".

Хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, как-то утешить, но ласка и нежность исходили всегда от нее, от матери, и Жан не привык...

- Тебе, ма, очень идет этот цвет. Красивое платье, - единственное, что он придумал.

- Да что платье, - отмахнулась от комплимента мать. - Теперь уже все равно...

Она снова села рядом с Жаном.

- Так вот. Он влюбился в свою секретаршу - беленькую как снег, синеглазую, кудрявую и молодую. Главное - молодую.

- Не надо, - робко погладил ее по руке Жан. - Не вспоминай.

Он чувствовал себя виноватым.

- А я, оказывается, никогда и не забывала, - прислушиваясь к себе, с каким-то даже изумлением сказала мать. - Хотя прошло столько лет...

- Но ты ведь простила? - с надеждой спросил Жан.

- Нет, - не сразу ответила мать. - Есть вещи, с которыми приходится смиряться, но простить их нельзя.

- Почему?

- Так уж устроен homo sapiens, человек. Есть такое детское слово: "обида". Слыхал?

- Обида? - удивился Жан.

Мать невесело засмеялась.

- Значит, пока что не испытал, хотя твоя Лиза... Ну ладно. Он влюбился, и об их связи знали все, кроме меня. Обычное дело...

Она опять усмехнулась, и эта кривая усмешка так и застыла у нее на лице.

- И как же ты узнала? - осмелился спросить Жан.

- А она позвонила, - с ненавистью ответила мать. - Нарочно! Взяла да и позвонила - сюда, в мой дом, на мою территорию!

Никогда прежде не видел Жан мать такой гневной, такой разъяренной. Он сидел пораженный, не шевелясь, потрясенный тем, что произошло лет двадцать тому назад в их надежном, богатом, уютном доме.

- Ничего такого она не сказала, просто попросила твоего отца к телефону, но как-то так - мягко, по-кошачьи и... да, по-хозяйски, как своего. И он ничего особенного ей не сказал, только голос у него изменился, и лицо побледнело - так, как бледнеют негры: серым стало лицо. А потом я спросила, и он сказал: "Нет". Но я кричала и бесновалась, бросала ему в лицо чудовищные слова, и тогда он признался. И я сказала ему: "Уходи!" А он опять сказал: "Нет". Тогда я велела выгнать ее, но он только покачал головой, и я поняла, что он не хочет с ней расставаться. И я бросилась на него, как кошка, и вцепилась ему ногтями в лицо...

Жан про себя ахнул: так вот откуда у отца эти шрамы! Однажды он подглядел - случайно! - как мать протянула руку и погладила отца по лицу, осторожно дотрагиваясь до шрамов. А он усмехнулся и сказал непонятно:

- Что ж, детка, за все надо платить.

Он еще тогда подумал, что, может, отец по-дрался когда-то давно из-за матери?

- Ты меня слушаешь? - прервала его мысли мать. - Слушай-слушай, тебе полезно... Я бесилась недели две, а потом пришла к нему в офис. Она сидела за своим столом, хорошенькая, как куколка, и больше не было никого... Ладно, напрасно я тебе рассказала. Таких историй - как это вы говорите? навалом.

- Почему?

- Потому что жизнь длинна, но мчится со страшной скоростью, и хочется все урвать. И вы, мужчины, не в состоянии всю жизнь любить одну женщину. Ни один из вас!

- Почему?

- Так создала вас природа - давным-давно, когда людей на Земле было ничтожно мало, и доживали они лет до тридцати, не более. Нужно было заселять Землю, оплодотворять женщин - чем больше, тем лучше. В этом была ваша задача, долг древнего человека.

Никогда не говорила так мать с Жаном, никогда не слышал он от нее таких слов.

- Ах, мама, - взял ее за руку Жан и усадил рядом с собой. - Вот оно твое университет-ское образование! Надо было тебе делать карь-еру, а не рожать детей. Или рожать да и брать нянь или няню. Знаешь, как берут толстых негритянок из хороших семей, с рекомендациями.

- Я и сама толстая негритянка из хорошей семьи... Но вообще так я и хотела. Ведь как я шла на курсе? Одной из первых! Но он, твой отец, был против. "Что, я не могу вас всех прокормить?" - передразнила она отца так похоже, что теперь оба они засмеялись - мать и сын, только мать - чуть нервно.

- Да разве только в содержании дело? - с жалостью взглянул на нее Жан.

- Не скажи, - по-студенчески живо откликнулась мать. - Когда мало денег... Но вообще ты прав: не только и не столько в нем. Отец хотел, чтобы я всегда была дома. Все они, все вы так хотите! - Она посмотрела на сына едва ли не враждебно.

- Ну, мама, - обиделся Жан.

- Ладно, прости. Честно говоря, мне и самой было трудно представить: как это - отдать вас кому-то, пусть и на время? Во мне тоже, знаешь ли, заговорила негритянская кровь - у нас всегда много детей, и мы их отчаянно любим. Сильнее, чем белые, практичные женщины. Какая там няня? Да разве доверю я ей свое дитятко?

Незаметно для себя Жан взял вилку и нож, отрезал здоровенный кусок телятины.

- Дай-ка я разогрею, - встрепенулась мать.

- Не надо, - остановил ее Жан. - Посиди лучше рядом. Холодная телятина даже вкуснее.

Была ли когда-нибудь мать так близка ему, как сейчас? Может быть, только в детстве, когда лет в пять он стал бояться вдруг темноты, и она спасла его: сидела в его комнате и читала, пока сын не уснет. Горела настольная лампа, мать тихо перелистывала страницы, и такой покой исходил от нее, что ужасы очередного комикса отступали и таяли, и маленький Жан засыпал спокойно и умиротворенно... Но отец... Как он посмотрит ему в глаза?

- Ты уж не выдавай меня, ладно? - будто подслушав его мысли, попросила мать. - С тех пор он...

- ...не изменял? - с надеждой спросил Жан.

- Скажем так: был осторожен. А ту... - мать неожиданно употребила совершенно невозможное в ее устах слово, - он прогнал. Когда пришел немного в себя. За то, что она его - как это вы говорите в Латинском квартале? да, подставила... Но зачем я все это тебе рассказала? Ах да, затем, что Лизу свою ты забудешь.

- Нет! - протестующе вскричал Жан.

- Сейчас тебе в это трудно поверить, - продолжала мать, не обратив внимания на его вскрик, - но вот увидишь. Вспомним наш разговор через год-два.

- Нет, не забуду, - повторил Жан.

- Хорошо, пусть не забудешь, - сдалась мать, потому что мамы всегда сдаются, - но полюбишь другую.

- Никогда! - пылко воскликнул Жан.

- Никогда не говори "никогда", - слышал такое присловие? Да? Ну вот и славно. Полюбишь! Никуда от любви ты не денешься. Никому еще этого не удавалось. Даже там, на Севере, где холодно и уныло... А уж мы-то, с нашей южной кровью...

- Но я уже люблю, как ты не понимаешь? Я так страдаю!

- Конечно, - согласно кивнула мать. - Еще бы! Ведь она первой сказала "нет". Она, а не ты. С вашим мужским самолюбием это непереносимо. Почти непереносимо. А теперь - ешь! Даром, что ли, я так старалась?

- А я думал, ты заказала обед в ресторане.

- Ну уж нет! Когда приезжает сын, да еще из голодной Москвы!

- Не такая уж она голодная, - обиделся за Москву Жан. - Слушай их больше...