Эрик Сигал - Аутодафе

— Но он еще в состоянии меня узнать? — забеспокоился Тим.

— Да, архиепископ Хоган. Вы, кажется, единственный, кого он помнит по имени. Он просил, чтобы вы совершили соборование, — степенно добавил он.

Тимоти кивнул.

— Вы не попросите вашего капеллана одолжить мне столу и все остальное? — Голос у него дрогнул.

Врач положил руку Тиму на плечо и мягко произнес:

— Он прожил долгую и счастливую жизнь. Мне кажется, он готов встретить смерть.

Спустя четверть часа Тим уже был у постели старика. Тот дышал с большим усилием и, будучи преданным слугой церкви, остатки сил направлял на повторение за Тимом латинских слов обряда.

Потом Тим сидел и смотрел, как Аскарелли погружается в сон, который наверняка станет для него последним. Тем не менее он дал зарок не отходить от его постели, чтобы служить старику утешением, даже если тот проснется всего на мгновение.

В самом начале двенадцатого его преданность была вознаграждена. Латинский писец Ватикана открыл глаза и прошептал:

— Это ты, Тимотео?

— Я, отец мой. Постарайтесь не напрягаться.

— Не беспокойся, figlio. — Каждое слово давалось ему с трудом. — Как сказал поэт: «Nox est perpetua una dormienda» — «У меня вечная ночь для сна».

В подтверждение того, что ум его еще бодр, старик заставил Тима в деталях рассказать о своей встрече с княгиней Сантиори. Ну, уж нет, подумал Тимоти, не стану я его расстраивать. С другой стороны, если он еще помнит, куда я ходил днем, то вполне может предаться своему любимому развлечению — изобличению лицемеров.

И Тим поведал ему свою историю, представив себя в идиотском свете и всячески подчеркивая комический аспект состоявшегося разговора. Но когда рассказ был окончен, он не сумел скрыть всю глубину своего разочарования с помощью подходящей шутки.

Старый писец взглянул на него и философски вздохнул, словно желая сказать: «А что еще ты ожидал от этой лицемерки?» И переменил тему:

— А знаешь, Тимотео, для такого педанта, как я, даже смерть — своего рода научный опыт. Весь вечер, пока тебя не было, я вспоминал о строчках, написанных Софоклом, когда он, как я сейчас, стоял на краю могилы. Помнишь «Эдипа в Колоне» — как старый царь обращается к дочерям? — Он наморщил покрытый испариной лоб, пытаясь поточнее припомнить цитату. — «Одно слово примиряет нас с невзгодами жизни, и это слово — любовь». — Из-под тяжелеющих век он повел глазами в сторону своего воспитанника. — Ты помнишь, как там… По-гречески…

— «То филеин», — подхватил Тим по-гречески. — «Земная связь».

— Ты меня всегда выручаешь, — слабо улыбнулся Аскарелли. — И это наполняет смыслом все мое существование. Легко человеку церкви любить Господа. Труднее любить другого смертного. Но если бы земная любовь не имела никакого значения, зачем бы тогда мы приходили в этот мир? Да будет благословен Господь, который дал мне тебя, Тимотео. Чтобы я мог разделить с тобой свою любовь к Нему.

Старик без сил уронил голову на подушку. Несколько минут он, казалось, собирал последние силы, чтобы произнести последние важные слова. Но единственное, что он смог сказать, было: «Grazie, fîglio mio…»

Еще через десять минут пришел профессор Ривьери и, проверив жизненные функции, выписал свидетельство о смерти папского писца, отца Паоло Аскарелли, монаха ордена иезуитов.

Тима покинули все.

Монсеньор Мерфи дожидался в кабинете врача вместе с Гильермо Мартинесом, генералом ордена иезуитов.

Кивнув Тиму в знак приветствия, секретарь понтифика обратился к отцу Мартинесу:

— Его Святейшество глубоко скорбит в связи с кончиной отца Аскарелли. И выделяет необходимый транспорт для перевозки тела отца Паоло в фамильное поместье в Пьемонте.

— Монсеньор Мерфи, — вежливо перебил Тим, — а мне можно будет присоединиться?

Секретаря опередил отец Мартинес:

— Без сомнения, Ваша честь. Паоло вас любил. Говорил о вас с неизменной симпатией и восхищением.

Из-за подступившего к горлу кома Тим с трудом выговорил:

— Это было взаимное чувство.

Прошло два дня, и Тим с четырьмя священниками-иезуитами и отцом Мартинесом на папском лимузине выехал на север. Дорога лежала через плодородные поля долины По. Все, несомненно, скорбели, но долгая жизнь, прожитая отцом Аскарелли, служила скорее источником воспоминаний, нежели грусти.

Фамильное поместье Аскарелли находилось в горах, настолько высоко, что берега озера Гарда, лежавшего внизу, различались не без труда.

Здесь к кортежу присоединилась кучка родственников покойного — племянники, племянницы, двоюродные братья и сестры, а также старые друзья, среди которых был семейный поверенный, представившийся «дотторе Леоне».

Панихида была недолгой, и, согласно последней воле усопшего, надгробных речей не говорили.

После похорон родня пригласила гостей из Рима на поминки, устроенные в усадебном доме.

Машины неспешно двинулись вниз по горной дороге, с которой открывались великолепные виды на пьемонтские виноградники, и, миновав длинную каменную ограду въехали в большие железные ворота. Еще почти четверть мили надо было проехать через фамильные виноградники, прежде чем кортеж подъехал к главному дому. Для поминок накрыли два длинных стола, уставив их всевозможными местными яствами.

Памятуя о веселом нраве усопшего, на поминках говорили много тостов и вспоминали массу смешных историй, так что траурное мероприятие превратилось в дружеские воспоминания о жизни ватиканского писца.

Ближе к концу застолья к Тиму подошел дотторе Леоне и вежливо попросил его и генерала иезуитского ордена на короткий приватный разговор. Они удалились в библиотеку — помещение с высокими потолками и античным письменным столом возле большого окна, шедшего от пола до потолка.

— Надеюсь, вы не сочтете это неуместным, но, поскольку мы тут от Рима далеко, я счел целесообразным обсудить с вами завещание Паоло сейчас — тем более что вы оба названы душеприказчиками.

Главный иезуит кивнул в знак согласия, а Тимоти в изумлении пробормотал:

— Да, конечно, дотторе.

Все уселись, и Леоне достал из дожидавшегося у окна портфеля конверт.

— Собственно говоря, завещание очень простое и ясное. Есть небольшое дополнение, которое еще надо официально приобщить к делу, но, думаю, вам обоим это не создаст никаких осложнений.

Леоне нацепил на нос очки, пролистал документ, после чего в сердцах закрыл.

— Фу ты! — воскликнул он. — Каким это слогом написано — стыдно сказать! А ведь я сам это сочинял! Можно, я вам изложу суть своими словами?

Священники кивнули. Адвокат снял очки и объявил:

— Поскольку Паоло был в семье единственным сыном, отец оставил большую часть виноградников ему — с небольшим изъятием в пользу сестер, да обретут их души вечный покой. Будучи верным иезуитом, Паоло распорядился, чтобы орден иезуитов принял на себя владение и распоряжение всем его имуществом для продолжения своей деятельности — он особо это подчеркнул — в странах «третьего мира». Он почтительно просит генерала ордена испросить совета у архиепископа Хогана, который на момент составления завещания трудился на благо бразильских бедняков.

Тимоти с отцом Мартинесом переглянулись в знак готовности к плодотворному сотрудничеству во имя исполнения последней воли Аскарелли.

Тимоти обратился к адвокату:

— Что-нибудь еще, дотторе?

— Нет, Ваша честь. В этом, как говорится, альфа и омега. Каждый год после продажи урожая вам необходимо будет встречаться и решать, как распорядиться прибылью. Я тоже являюсь душеприказчиком, но в этом деле у меня права голоса нет.

Тут заговорил отец Мартинес:

— Надеюсь, этих средств хватит на учреждение ежегодной премии по латинскому языку имени Паоло в местной семинарии?

У адвоката округлились глаза.

— Я, наверное, недостаточно ясно выразился. Отец Аскарелли тратил на жизнь только свое жалованье в Ватикане, поэтому я тридцать с лишним лет управлял его финансами. Думаю, на эти деньги можно было бы построить несколько школ, и немаленьких.

— Так много? — изумился главный иезуит.

Леоне улыбнулся.

— Могу сказать, что он оставил вам две большие проблемы. Не сомневаюсь, у вас только на обсуждение того, как разумно распорядиться ежегодным доходом, уйдет много месяцев.

— О какой сумме может идти речь? — затаив дыхание, уточнил отец Мартинес.

— Видите ли, вино год от года дорожает, — объяснил адвокат. — А «Бароло», которое здесь производится, ценится высоко. Только в прошлом году я отдал в трастовое управление почти три миллиарда лир.

Тимоти ахнул. Это была астрономическая сумма, что-то около двух миллионов долларов. Он вдруг понял, что его потрясение сейчас можно выразить лишь латинским: