Джон Ирвинг - Мужчины не ее жизни

Эдди глубоко вздохнул, прежде чем начал говорить то, что хотел сказать.

— А что, если мы купим дом Рут фифти-фифти? Вообще-то, — тут же добавил он, — если ты можешь позволить себе две трети, то одна треть — это для меня более реально, чем половина.

— Я могу себе позволить две трети, — сказала ему Марион. — А еще я собираюсь после смерти оставить все тебе, Эдди. В конечном счете я оставлю мои две трети тебе!

— Но ты же не собираешься умирать сейчас, а? — спросил ее Эдди — он впал в панику, подумав, что призрак скорой смерти и заставил Марион вернуться к нему, чтобы сказать последнее прости.

— Слава богу, нет! Я себя прекрасно чувствую. По крайней мере, я не умираю ни от чего, что было бы мне известно, если не считать старости…

Этот разговор был неизбежен; Эдди предвидел его. В конечном счете, он столько раз писал этот разговор, что знал его наизусть. А Марион читала все его книги; она знала, о чем преданный молодой герой говорил пожилой героине во всех романах Эдди О'Хары. Молодой герой был вечным утешителем.

— Ты вовсе не стара, по крайней мере для меня, — начал Эдди.

Столько лет — и в пяти книгах! — он репетировал это мгновение. И тем не менее он нервничал.

— Тебе придется ухаживать за мной, и, может быть, скорее, чем ты думаешь, — предупредила его Марион.

Но Эдди тридцать семь лет надеялся, что Марион позволит ему заботиться о ней. Если Эдди и чувствовал удивление, то только потому, что с самого начала был прав — он был прав, полюбив Марион. Теперь ему нужно было поверить, что она вернулась к нему так скоро, как только смогла. Пусть на это и ушло тридцать семь лет. Может быть, столько ей было нужно, чтобы примириться со скорбью по Томасу и Тимоти, не говоря уже о примирении со всеми теми призраками, которых, несомненно, вызвал Тед, чтобы преследовать ее.

Да, это была цельная женщина, потому что, в соответствии со своим характером, Марион принесла Эдди всю свою жизнь, какая она есть, — покори и люби. Был ли кто-либо другой, способный на это? Пятидесятитрехлетний автор в течение всех этих лет любил ее и в буквальном, и в литературном смысле!

Нельзя корить Марион за то, что она рассказала Эдди о тех моментах ее повседневной жизни, которых она избегала. Например, когда дети уходят в школы — не говоря уже обо всех музеях, всех зоопарках. Когда они ходят в парки в теплую погоду — они там наверняка в это время гуляют со своими няньками или родителями; и во время всех дневных бейсбольных матчей… и всей рождественской беготни по магазинам.

Что прошло мимо нее? Все летние и зимние курорты, первые теплые весенние дни, последние теплые дни осени и, конечно, каждый Хэллоуин. И еще в ее списке того, чего не было и уже никогда не будет: она никогда не выходила к завтраку, она отказалась от мороженого… Марион была одинокой, хорошо одетой женщиной, обедающей в ресторане, заказывавшей столик на самое позднее для ресторана время обслуживания. Она заказывала себе вино бокалами и съедала обед, читая книгу.

— Я ненавижу есть в одиночестве, — сочувственно сказал ей Эдди.

— Есть с книгой — это не значит есть в одиночестве, Эдди, мне даже немного стыдно за тебя, — сказала она ему.

Он не смог удержаться и спросил, не хотелось ли ей когда-нибудь снять трубку и позвонить.

— Столько раз, что и не сосчитать.

И она никогда не рассчитывала заработать своим писательством даже самые скромные деньги.

— Книги были только терапией, — сказала она.

До книг она получила от Теда столько, сколько потребовал ее адвокат: достаточно, чтобы можно было прожить. Взамен Тед требовал только, чтобы она не предъявляла никаких претензий на Рут.

Когда Тед умер, искушение позвонить было слишком сильным. Марион даже отключила свой телефон.

— Так я отказалась от телефона, — сказала она Эдди. — Это было не труднее, чем отказаться от уик-эндов.

Выходить на улицу по уик-эндам она перестала задолго до того, как отказалась от телефона. (Слишком много детей.) А если она куда и отправлялась, то старалась прибывать на место после наступления темноты — даже на Мейпл-лейн.

Марион перед сном захотела выпить. И она вовсе не имела в виду диетическую колу, бутыль которой, хотя и пустую, Эдди сжимал в руке. У Эдди в холодильнике оказалась открытая бутылка белого вина и три бутылки пива (на случай, если кто заглянет к нему). Была еще бутылка и кое-чего покрепче — односолодового шотландского виски, которую Эдди держал под раковиной в кухне, она предназначалась для самых почетных гостей и редких женщин, бывавших в его доме. В первый и последний раз он пил такой крепкий напиток в сагапонакском доме Рут после панихиды по Теду; в тот раз он даже удивился — настолько ему понравился вкус. (Было у него в доме и немного джина, хотя от одного запаха джина у него тошнота подступала к горлу.)

Так или иначе, но Эдди предложил Марион односолодовое виски в винном бокале — другой посуды у Эдди не было. Он даже и сам выпил. Потом, пока Марион мылась в ванной и готовилась ко сну, Эдди методически мыл винные бокалы в теплой воде с растворителем (в дополнение к чему засунул бокалы в посудомойку).

Марион в сорочке цвета слоновой кости, с распущенными волосами (волосы у нее были до плеч и еще белее, чем седина Эдди) удивила его в кухне, обняв сзади за талию и прижав к себе. Некоторое время в такой же невинной позе лежали они и в постели, пока наконец Марион не позволила своей руке убедиться в эрекции Эдди.

— Все такой же мальчишка! — прошептала она, держа его за то, что Пенни Пиарс когда-то называла «неустрашимый пенис», — давно это было; Пенни дала сему предмету и другое название — «героический петушок». Марион никогда не позволила бы себе такой глупости или вульгарности.

Потом они в темноте лежали лицом друг к другу, и Эдди лежал, как лежал когда-то, уткнувшись лицом в груди Марион, она прижимала его к себе, и ее пальцы гладили его волосы. Так они и уснули и проспали до 1.26, пока направлявшийся на запад поезд не разбудил их.

— Господи милостивый! — воскликнула Марион — этот ночной поезд был, вероятно, самым громким из всех.

В двадцать шесть минут второго самый глубокий ночной сон, но поезд проходил мимо дома Эдди до остановки у вокзала. В доме не только сотрясалась кровать и громыхали колеса — слышно было, как скрипят тормоза.

— Это всего лишь поезд, — успокоил ее Эдди, прижав к себе.

Ну и что с того, что ее груди увяли и провисли? Ведь совсем немного! И по крайней мере, у нее все еще были груди — мягкие и теплые.

— Эдди, да ты за этот дом не получишь ни цента. Ты уверен, что сможешь его продать? — спросила Марион.

— Это же Гемптоны, — напомнил ей Эдди. — Здесь можно продать что угодно.

В черноте ночи, когда они снова лежали без сна, проснулись и страхи Марион по поводу встречи с Рут.

— Наверно, Рут ненавидит меня, — сказала Марион. — И конечно, у нее есть для этого все основания…

— Не думаю, что Рут ненавидит тебя, — сказал ей Эдди. — Она просто сердится.

— Сердится — этого ничего, — сказала Марион. — Через это перешагнуть легче, чем через что-либо другое. Но что, если Рут не захочет, чтобы мы покупали этот дом?

— Это же Гемптоны, — снова сказал Эдди. — Кем бы она ни была и кем бы ты ни была — Рут ищет покупателя на этот дом.

— Эдди, я храплю? — вроде бы ни с того ни с сего спросила его Марион.

— Нет пока; пока я ничего такого не слышал, — сказал он.

— Ты мне скажи, если услышишь… нет, лягни меня, если я захраплю. Мне некому было сказать, храплю я или нет, — напомнила ему Марион.

Марион и в самом деле храпела, но Эдди, естественно, не сказал ей об этом и не лягнул ее. Он блаженно спал под ее храп, пока направлявшийся на восток поезд в 3.22 снова не разбудил их.

— Господи Иисусе, если Рут не продаст нам дом, я заберу тебя в Торонто. Я тебя куда угодно заберу, только чтобы не жить здесь, — сказала Марион. — Даже любовь не удержит меня здесь, Эдди. Как ты только это выносишь?

— Мои мысли всегда были где-то далеко, — признался он. — До этой ночи.

Его поразило, что запах, исходивший от ее грудей, был тот же самый, что и много лет назад, запах, который давным-давно испарился из потерянного розового кашемирового джемпера Марион, — тот же запах, что исходил от ее белья, запах, который он унес с собой в колледж.

Они снова спали глубоким сном, когда их в 6.12 разбудил поезд западного направления.

— Этот прошел на запад, да? — спросила Марион.

— Верно. Об этом можно судить по тормозам.

После 6.12 они занимались любовью — очень осторожно. Они спали в 10.21, когда поезд, идущий на восток, пожелал им солнечного, холодного, ясного доброго утра.

Наступил понедельник. У Рут и Харри были заказаны билеты на паром, уходящий утром из Ориент-Пойнта. Агентша по продаже недвижимости — дюжая дама, при любой неудаче готовая расплакаться, — впустит грузчиков, а потом запрет сагапонакский дом — Рут, Харри и Грэм тогда уже будут в Вермонте.