Александр Дюма - Полина

— Но с таким убеждением, — отвечал, улыбаясь, Альфред, — как два года тому назад вы решились стреляться на пистолетах?

— Я — другое дело. Я должен драться на том, на чем желает противник, ибо я учитель фехтования, и потом бывают обстоятельства, когда нельзя отказаться от предложенных вам условий…

— О да! А я и находился в подобных обстоятельствах, мой милый Гризье, и вы видите, что я неплохо из них выпутался.

— Да! Оказавшись с пулей в плече!

— Это все же лучше, чем с пулей в сердце.

— Можно ли узнать причину этой дуэли?

— Извините меня, мой любезный Гризье, вся эта история должна оставаться в тайне, но в свое время вы ее узнаете.

«Полина?» — спросил я тихо Альфреда.

«Да!» — ответил он.

— Мы действительно ее узнаем? — настаивал Гризье.

— Непременно, — ответил Альфред, — и в доказательство я увожу с собой ужинать Александра, которому расскажу все сегодня вечером. Когда не будет препятствий к выходу ее в свет, вы прочтете ее в каком-нибудь томе, озаглавленном «Черные повести» или «Небылицы». Потерпите до этого времени.

Гризье вынужден был покориться. Альфред увел меня с собой ужинать, как обещал, и рассказал мне историю Полины.

Сегодня единственное препятствие к ее изданию исчезло. Мать Полины умерла, а с ней угасли и семья, и фамилия этого несчастного создания; ее приключения, кажется, не могли произойти ни в нашем веке, ни в том обществе, в котором мы живем.

— Ты знаешь, — начал Альфред, — что я учился живописи, когда мой добрый дядя умер и оставил мне и сестре моей каждому по тридцать тысяч ливров годового дохода.

Я склонил голову в знак подтверждения того, что сказал Альфред, и почтения к тени человека, сделавшего такое доброе дело при прощании со здешним светом.

— С тех пор, — продолжал рассказчик, — я занимался живописью только для души. Я решил путешествовать, повидать Шотландию, Альпы, Италию; уладив с нотариусом денежные дела, я отправился в Гавр, чтобы начать свою поездку с Англии.

В Гавре я узнал, что Доза́ и Жаден были на другом берегу Сены, в маленькой деревне, называемой Трувиль. Я не хотел покидать Францию, не пожав руки своим товарищам по живописи, сел на пакетбот и через два часа был в Онфлёре, а поутру в Трувиле. К несчастью, мои друзья уехали накануне.

Ты знаешь эту маленькую пристань, населенную рыбаками; это одно из самых живописных мест Нормандии. Я остался здесь на несколько дней, в течение которых осматривал окрестности, а вечерами, сидя у камина моей почтенной хозяйки, госпожи Озре, слушал довольно странные истории о том, что происходило в течение трех последних месяцев в департаментах Кальвадос, Луаре́ и Манш. Рассказывали о грабежах, производимых с необыкновенной ловкостью и дерзостью. К примеру, между деревнями Бюиссон и Сальнель исчезли пассажиры, возницу нашли привязанным к дереву, с тряпкой на глазах, его почтовая карета стояла на большой дороге, а лошади спокойно паслись на соседнем лугу. Однажды вечером, когда генеральный сборщик налогов из Кана давал ужин молодому парижанину Орасу де Бёзевалю и двум его друзьям, приехавшим провести с ним охотничий сезон в замке Бюрси, который отстоял от Трувиля на пятнадцать льё, был вскрыт сундук с собранными налогами и похищено семьдесят тысяч франков. Наконец, сборщик из Пон-л’Эвека, который вез в Лизьё для взноса в казну двенадцать тысяч франков, был убит, и тело его было сброшено в Тук; вынесенное этой маленькой рекой на берег, оно стало единственным свидетельством убийства, а те, кто его совершил, остались неизвестными и безнаказанными, несмотря на деятельность парижской полиции: будучи обеспокоенной этими разбоями, она послала на место происшествия своих самых опытных агентов.

Эти происшествия — на них падали отблески возникавших время от времени пожаров, причин которых не знали и которые оппозиционные газеты приписывали правительству, — распространяли по всей Нормандии ужас, неизвестный до тех пор в этих краях, знаменитых своими адвокатами и тяжбами, но небогатых разбойниками и убийцами. Что касается меня, то я мало верил всем этим историям: мне казалось, что они могли произойти скорее в пустынных ущельях Сьерры или в диких скалах Калабрии, нежели в богатейших долинах Фалеза и плодоносных равнинах Понт-Одмера с ее деревнями, за́мками и фермами. Разбойников я всегда представлял себе среди леса или в глубине пещеры. А во всех трех этих департаментах не было ни одной норы, что заслуживала бы названия пещеры, и ни одной рощи, что могла бы показаться лесом.

Однако вскоре я вынужден был поверить всем этим рассказам, когда богатый англичанин, ехавший с женой из Гавра в Алансон, был остановлен в полульё от Дива, где он хотел переменить лошадей; возница, связанный, с платком во рту, был брошен в карету на места своих пассажиров; лошади, зная дорогу, пришли в Ранвиль и остановились у почтового двора, где простояли до утра, ожидая, чтобы их распрягли. На другой день конюх, отворив ворота, нашел карету, запряженную лошадьми, и вместо пассажиров — несчастного связанного возницу. Приведенный к мэру, этот человек заявил, что их задержали на большой дороге четверо мужчин в масках, судя по одежде принадлежавшие к низшему сословию общества. Они принудили его остановиться и заставили путешественников выйти; тогда англичанин, пытаясь защищаться, выстрелил из пистолета; почти тотчас возница услышал стоны и крик, но, не смея обернуться, он ничего не видел; впрочем, через минуту после этого ему завязали рот и бросили в карету, и та доставила его к почтовому двору так же исправно, как если бы он сам правил лошадями. Жандармы тотчас бросились к указанному месту и в самом деле нашли во рву тело англичанина, пронзенное двумя ударами кинжала. Что касается его жены, то она пропала бесследно. Это случилось не далее как в десяти или двенадцати льё от Трувиля. Тело жертвы было перенесено в Кан. Тогда уже у меня не осталось никаких причин сомневаться: будь я даже таким же неверующим, как святой Фома, ведь я мог, затратив меньше пяти-шести часов, вложить, подобно ему, палец в раны.

Через три или четыре дня после этого происшествия, накануне своего отъезда, я решил в последний раз осмотреть те места, что я покидал. Я приказал подготовить лодку, которую взял на месяц, как нанимают в Париже карету; потом, видя чистое небо, предвещавшее ясный день, велел перенести в лодку обед, бристольскую бумагу и карандаши и, поскольку весь экипаж лодки составлял я один, сам поднял парус.

— В самом деле, — прервал я рассказчика, — я знаю твою страсть к мореходству и припоминаю твое путешествие между мостом Тюильри и мостом Согласия на шлюпке под американским флагом.