Энн Харрел - Огонь Менестреля

По крайней мере, так она говорила себе. Но, прилетев из Парижа двадцать четыре часа назад и не успев прийти в себя после долгого полета, она уже надела зеленое сатиновое платье пошива тридцатых годов и отправилась в «Аквэриан». Она ожидала, надеялась и боялась, что Лэн велит ей проваливать. Он не сделал этого. Он велел ей играть. И, Господи, она играла!

Ей было хорошо.

Чертовски хорошо.

Д. Д. Пеппер вернулась, и Джулиана опять не знала, как с ней поступить. Сказать Лэну правду? Или все-таки признаться самой себе? Что она, Джулиана Фолл, не кто иная, как свободная джазовая музыкантша с розовыми волосами, которую зовут Д. Д. Пеппер?

Она прошла в спальню и надела простую белую юбку от Келвина Клайна, строгую черную шерстяную рубашку и шерстяной жакет малинового цвета. Малиновые туфли Д. Д. подошли бы к ее костюму, но вместо них она выбрала свои черные итальянские ботинки и, пройдя мимо енотовой шубы, взяла черное кашемировое пальто. Сегодня она должна обедать с Шаджи, а если на свете существует что-то, чего Эрик Шаджи Шидзуми не поймет никогда, так это Д. Д. Пеппер. Шаджи был уникальным пианистом — необузданным, впечатлительным, нетерпеливым гением, который своим захватывающим исполнением заставлял публику изнемогать. Ему было сорок восемь, и за всю его долгую карьеру он подготовил всего одного ученика — Джулиану Фолл.

— Если он узнает о Д. Д., — вслух сказала Джулиана, ожидая лифт, — он отрубит тебе голову одним из своих настоящих японских мечей.

Он уже грозился сделать это в ответ на проступки гораздо менее серьезные, нежели исполнение джаза в ночном клубе в Сохо.

На полпути в вестибюле она заметила, что не сняла яркое кольцо Д. Д., и, стянув его с пальца, бросила в сумочку и постаралась забыть.

Голландец шел через Центральный парк, не замечая тихо падающего снега и крепчавшего мороза. Дети с пластиковыми досками, которые теперь служат санками, поравнялись с ним и засмеялись. Но их он тоже не заметил. Он перешел через 5-ую авеню, продолжил свой путь по 79-ой до Медисон-авеню и, пройдя еще несколько кварталов, остановился у маленькой кондитерской, сияющей свежевыкрашенными белыми окнами. Глядя на голландские деревянные башмачки, из которых торчали шоколадки и поблескивала подарочная мелочь, можно было подумать, что Санта-Клаус сюда уже приходил. Sint Nicolaas. Хендрик не вспоминал его уже многие годы.

«Кондитерская Катарины» — гласила надпись, выведенная по-дельфски голубой краской. Голландец задержался у окна. За маленькими круглыми столиками, покрытыми голубыми скатерками, сидели посетители — смеющиеся, счастливые, они могли наслаждаться горячим шоколадом, серебряными кофейниками, чаем в фарфоровой посуде, кремовыми пирожными, изумительными тортами, хлебцами и крошечными сэндвичами на подносах, разнообразными джемами и сырами. В витринах под стеклом пестрели товары в ярких упаковках, которые можно было купить домой, а улыбающаяся официантка в белом переднике бегала среди посетителей.

Впервые за сорок с лишним лет Хендрик де Гир чувствовал, как его охватывает ностальгия. Ему пришлось смахнуть слезу, обжегшую щеку. И это ему, Хендрику! Мимо прошла парочка, и когда они открывали дверь, он услышал звяканье колокольчика и уловил запах корицы, мускатного ореха, аниса, масла и свежемолотого кофе. Этого Хендрик вынести уже не мог. То были запахи его юности. Он задыхался от волнения, не в силах подавить воспоминания.

Де Гир не рискнул войти. Сунув замерзшие руки в карманы своего дешевого пальто, он смотрел в окно на молодую пару; они топтались в нерешительности, не зная, какой торт выбрать. С шоколадом или с кремом? Жаль, что ему жизнь не предлагает столь легкого выбора.

За стеклянной витриной появилась женщина, и на мгновение Хендрику показалось, что ее лучезарная улыбка адресована ему. Катарина… Ему хотелось выкрикнуть это имя.

Но своим появлением он причинит ей боль, и он отступил, чтобы она не увидела его в окно. Только он и темнота. Женщина разговаривала с молодыми людьми, а он, потрясенный, смотрел на нее. Она почти не изменилась. Даже сейчас, когда ей было под шестьдесят, в ней ощущались чарующая свежесть и невинность. Заплетенные в косу и уложенные на голове белокурые волосы придавали ей сходство с какой-нибудь нидерландской королевой; но в ней не было королевского высокомерия, а из-под фартука выглядывало недорогое трикотажное бирюзовое платье. У нее был крупный нос и твердый подбородок, даже слишком твердый, но темные зеленые глаза остались такими, какими их помнил Хендрик — огромными и нежными.

Она посоветовала молодым людям выбрать шоколадный торт, сама упаковала его, а когда до Голландца вновь донеслось звяканье колокольчика, он был уже в половине квартала от кондитерской.

Выбор. Что за чепуха? У него нет выбора. Как всегда, он просто сделает то, чего нельзя не делать.

Когда подали кофе, Эрик Шаджи Шидзуми закурил сигарету. Это был плохой знак. Эрик был поджарым мужчиной, с острыми чертами лица, слегка отпущенными, тронутыми сединой красивыми черными волосами и пронзительными черными глазами. Этот демонический красавец был закоренелым холостяком. Он родился в Сан-Франциско, но как настоящий сэнсэй представлял третье поколение японских американцев. Его самые ранние воспоминания касались концентрационного лагеря в Вайоминге. Эту тему он не обсуждал никогда и не разрешал упоминать об этом в программках. Шаджи мог бы уже десять раз жениться, если бы не фортепиано, которому принадлежала его душа и в котором заключалась его жизнь, и — как утверждали некоторые — если бы не Джулиана Фолл. До нее доходили подобные слухи, но она никогда не придавала им значения. Она знала Шаджи так же хорошо, как он знал ее, и если их что-то и связывало в течение двадцати лет, то только не секс и не любовь. Их отношения были изменчивыми и непонятными. Они по-своему дорожили друг другом, но ни один из них ни разу не выказал склонности к браку — ни друг с другом, ни с кем-либо еще. Формально Шаджи уже не был ее учителем, но о ней по-прежнему писали как о его единственной студентке, и она продолжала прислушиваться к его советам. Она все еще нуждалась в его одобрении. Он, как никто другой, понимал, что такое бремя международной славы для артиста. И одиночество, необходимое для людей его профессии, не тяготило его так, как часто тяготило Джулиану. Шаджи был согласен часами сидеть за фортепиано — будто в мире существовали только он и его дело, — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Джулиана же не могла отказаться, когда подворачивалась возможность побыть среди людей, и Шаджи не одобрял этого.