Элис Хоффман - Дом черного дрозда

Руфь с Холма черного дрозда разбила лагерь прямо на берегу. Там она и спала в любую погоду без крыши над головой. Ела она только то, что находила на отмели, — съедобных улиток и моллюсков. Наверное, она пила парное нежирное молоко, что давали ее коровы, хотя оно все еще отдавало золой. Возможно, она заколдовала сама себя, чтобы защититься от еще большей боли. Вероятно, именно поэтому она могла спать и в жару, и под дождем. А еще утверждали, что она может пить соленую воду.

Можно было бы предположить, что шесть коров сбегут куда–нибудь на ферму, где есть поле с зеленой травкой. Но они оставались там, где и были, — на берегу, рядом с Руфью. Люди в городе уверяли, что слышно, как они плачут по ночам. И вскоре все стало плохо: напуганная рыба ушла из бухты, моллюски исчезли, а устрицы зарылись так глубоко, что их было не найти.

Был май, пора года, когда мужчины уходят в море. Возможно, решение было бы совсем иным, если бы они уже вернулись домой с Грейт–Бэнкс и Мидл–Бэнкс, где высматривали треску и скумбрию. Возможно, Руфь прогнали бы из города. Но уж как вышло, так вышло, Сьюзан Кросби и Эстер Вест придумали другой план.

Они приносили ей тарелки с овсяными лепешками и чайники с чаем, медленно, но верно располагая Руфь к себе. Они не торопились, как если бы приручали лисицу или голубку, любое создание, которое легко можно напугать. Они сидели на бревне, выброшенном на берег приливом, и говорили Руфи, что этот мир создан из горя, но, какой уж ни есть, он все равно остается ее миром. Сначала она даже не смотрела на них, и все–таки было заметно, что она их слушает. Она была совсем молода, совсем девочка, самое большее девятнадцати лет, хотя руки ее, точь–в–точь руки старухи, перевитые веревками вен, просто вопили о невзгодах и лишениях.

Сьюзан и Эстер привели Руфь на ферму Лисандера Винна, где он построил кузницу. Они шли туда все утро — коровы останавливались попастись у дороги и всячески тянули время, хозяйке приходилось то и дело уговаривать их двигаться дальше. День сиял синевой, и у женщин из города слегка кружилась голова оттого, что они приняли твердое решение распорядиться чужой судьбой. Их мужья, если б знали, назвали бы это вмешательством в чужие дела. А что касается Руфи, то у нее под ногтями все еще оставалась полоска черного пепла. В волосах у нее запутались водоросли, и ей казалось, что эти две женщины, Сьюзан и Эстер, известные своими добрыми делами и сердечным отношением, хотят продать ее в неволю. Ей попросту не приходило в голову иного объяснения тому, что они шли рядом с ней, отгоняли мух и шлепали коров по заду, чтобы те шевелились побыстрее. Самым ужасным было то, что у Руфи не было особых возражений к тому, чтобы быть проданной. Она не хотела думать. Она не хотела ничего помнить. Она даже не хотела говорить.

Они дошли до фермы, которую Лисандер купил у семьи Хадли. Он выбрал это место в основном потому, что оно было единственным во всей округе, откуда не видно моря, а именно этого он и хотел.

Ферма находилась всего лишь в миле от ближайшего побережья, но располагалась в низине, и были там высокие дубы, и сосны, и поле душистого горошка, а рядом ежевичные заросли. Когда Лисандер был помоложе, он был моряком. Вместе с соседями он ходил на Грейт–Бэнкс, и именно там и случилось с ним несчастье. Шторм налетел неожиданно, шлюп страшно накренился, и Лисандера выбросило в море. Вода была такой холодной, что у него не было времени для раздумий, лишь одна мимолетная мысль об Ионе[2], о том, как человек может спастись, когда он меньше всего этого ожидает, и таким способом, какого он и вообразить–то не может.

Он подивился — неужели его сотоварищи Джозеф Хансен и Эдвард Вест предвидели такое дело и успели швырнуть в воду половину туши засоленной свиньи, чтобы он мог за нее уцепиться? Потому как в тот момент, когда он начал тонуть, он ощутил под собой что–то твердое. Что–то жесткое и холодное, как лед. Что–то покрытое чешуей, не плоть, не воду и не дерево. Существо, у которого явно не было намерения спасать Лисандера. Рыба, к чьей спине он приник, была палтусом.

Палтус оказался неимоверно огромным — в двести или даже в триста фунтов, как потом говорил Эдвард Вест. Лисандер мчался на палтусе, как на своем коне Домино, пока палтус его не сбросил. Внезапно паника придала ему сил. Он поплыл так, как никогда раньше не плавал. Лисандер почти добрался до борта, когда тварь нанесла ему режущий удар, и вода сразу же покраснела. В то время ему было всего лишь двадцать лет, он был слишком молод для такого происшествия. Да пусть бы он умер, все было бы лучше, нежели то, что выпало на его долю. Он жалел, что не утонул в тот день, потому что, когда его втащили в лодку, соседям пришлось закончить эту работу и отрезать ему ногу по бедро, а потом прижечь рану порохом и виски.

У Лисандера было отложено немного денег, горожане скинулись и внесли остальное, и вскоре ферма была куплена. Навес построили за один день, а наковальню привезли из Бостона. К счастью, кузнечное ремесло было у Лисандера в роду, со стороны отца, поэтому ему все давалось легко. Чем жарче была работа, тем больше она ему нравилась. Он мог сунуть руку в пламя, раздуваемое мехами, и ничего не почувствовать. Но как только начинался дождь, пусть даже скоротечная морось, он начинал дрожать. Он полностью игнорировал пруд на задворках, хотя там водились сомы, по слухам весьма приятные на вкус. Рыбалка была не для него. Вода для глупцов. Что касается женщин, они были блаженством, о котором он не давал себе труда беспокоиться. По его понятиям, будущее было не дальше вечерней тьмы, и состояло оно всего лишь из россыпи звезд на небе.

У Лисандера был костыль яблоневого дерева. Костыль гнулся, когда на него опирались, но, когда нужно было, оказывался на удивление прочным. Как–то раз Лисандер шарахнул костылем бродягу–скунса по голове так, что вышиб из него дух. Костылем он пробивал ковер из мха в поисках диких орхидей, пахнувших огнем, когда он подносил их к лицу. Когда он спал, костыль лежал рядом с ним в постели, он боялся остаться без него.

Ему нравилось гулять в лесу, и иногда он воображал, что лучше бы лечь среди бревен и мха и остаться там навсегда. Но потом кому–то нужно было подковать лошадь, к его дому по дороге подъезжали люди и звонили в колокольчик, что висел на двери, и Лисандеру приходилось выбираться из леса. Но он частенько подумывал — а не остаться ли ему там, спрятаться и не шевелиться. И воображал он это себе гораздо чаще, чем кто–нибудь мог представить. Вороны садились бы ему на плечи, сверчки заползали бы в карманы, лиса прилегла бы рядом и даже не заметила бы, что он там.

В тот самый день, когда на ферму привели Руфь с Холма черного дрозда и ее коров, Лисандер был в лесу. Иногда, когда он вел себя совсем–совсем тихо, ему казалось, что среди деревьев он видит другого человека. Он думал, что это моряк, построивший дом, муж вдовы Хадли, пропавший в море. Или, может, это он сам, колеблющийся между светом и тенью, человек, которым он мог бы стать.