Элис Хоффман - Черепашья луна

В последнюю майскую пятницу Люси возвращается на работу, садится за свой стол и находит там информацию о двух женщинах, которые умерли прошлой ночью по естественным причинам в доме престарелых на Западной Мейн-стрит. Одна из них когда-то работала учительницей в Нью-Джерси, другая пятьдесят восемь лет была домохозяйкой. У обеих когда-то были семьи, рассеявшиеся по Восточному побережью — дети, внуки и правнуки, — для которых они жаркими местными вечерами вязали из шерсти «афгани»[25] на крылечке дома престарелых.

Люси печатает на машинке текст, а в голове крутится некролог для Бетани Ли, который она никогда не напишет. Ее фотографию Люси так и хранит в бумажнике, в отделении между водительскими правами и банковской картой, и будет хранить еще долго после того, как в квартиру номер 8 «С» въедут новые жильцы. Сначала ее волновала мысль, что Рэнди не понес наказания, но теперь она знает, что понес, неважно, осознает он это или нет. Рэнди никогда не узнает, как быстро его дочь выучила все цвета и цифры. Не узнает, какими золотистыми становятся ее волосы, если их после мытья сполоснуть лимонным соком.

Если бы Люси писала некролог для Бетани, она не смогла бы написать о том, как искажалось ее лицо, когда она слышала в переговорнике плач своего ребенка, о том, как она держала свою малютку в бассейне, чтобы та могла болтать ножками, будто плывет, о том, как колотилось ее бедное сердечко, когда она пересекала границу штата Нью-Йорк. Тогда Люси пришлось бы держаться строго в рамках фактов, а по ним историю жизни не прочтешь. Люси это надоело. И потому, дописав два своих последних некролога, она собирает вещички. Если она что-то и усвоила на этой работе, так это что каждая потерянная секунда складывается в дни.

Уходит она ровно в пять, и оказывается, что она по-прежнему боится этого часа, хотя Кейт теперь далеко и ей не с кем ссориться. Она может делать все, что захочет, но в том-то и беда. На улице Люси повязывает голову шарфом и идет к машине. Теперь «мустанг» заводится лучше: Эван, прежде чем отправить его к ней из Нью-Йорка, заменил радиатор. Люси тормозит возле магазина, где покупает йогурт, газировку и небольшой пакет куриных крылышек, а оттуда едет домой. Но на Лонгбоут-стрит вместо того, чтобы свернуть на стоянку, она останавливается у обочины. В этот самый час чувствуешь приближение вечера, хотя небо по-прежнему залито светом. И почти видишь, как выглядели эти места, когда здесь еще не было домов и асфальта. Здесь, на месте парковки дома номер 27, тогда было крохотное озерцо, где спали в мутной воде аллигаторы, всплывавшие на поверхность по зову желтого майского света.

Люси включает заднюю передачу, сдает назад и, развернувшись, едет к болотам. Она выключает кондиционер и, несмотря на комаров и влажность, открывает все четыре окна. На грунтовой дороге дербники пикируют на машину, а потом, отступив, возвращаются в свои гнезда на верхушках деревьев. Гнезда у них выстелены листьями кипариса, укреплены ивовыми прутьями; ни разу ни одно гнездо здесь не свалилось на землю. Машины Джулиана возле дома нет, но Люси все равно открывает дверцу. Солома в собачьем загоне по-прежнему густо-золотая. Никто ее не трогал, и она останется такой до ливней. Но в лесу за домом собачьи следы уже исчезли; их засыпало листьями и замело песком.

Попугаев здесь нет, и потому Люси поднимает руку и снимает с головы шарф. Она довольна тем, что подстриглась. В конце концов, теперь она живет во Флориде. Невольно она любуется диким виноградом, обвившим крыльцо; лоза такая старая, что уже никто не помнит, кто ее посадил. Уж точно не Чарльз Верити, который в жизни не интересовался садоводством, но у него была дочь, и вполне возможно, что эта дочь оказалась не похожа на своего отца, как и большинство детей. Вполне возможно, что она выходила из дома — точно в это же время, точно в такой же день, — чтобы проверить, как растет ее виноград.

Люси знает, что пора домой. Скоро время ужина, а у нее на заднем сиденье лежит пакет с продуктами, но она идет не к машине, а к давно не крашенному крыльцу. На ступеньках валяются камешки и снуют пауки, но Люси все равно там садится. Дело в том, что еще слишком жарко, чтобы становиться у плиты, да и небо залито светом, а она долго сидела за рулем, и ей нужно отдохнуть. Если они к ней привыкнут, эти дербники на деревьях, — если она будет сюда приезжать часто, — то, возможно, они будут ее узнавать. Возможно, будут прилетать на крыльцо, чтобы клевать хлебные крошки и рисовые зерна.

В конце дня на парковке машин всегда много. Бензиновые выхлопы медленно поднимаются к оранжевому небу; облака становятся алыми. Если вытянуть шею, то через витринное окно видно мальчишек в униформе, работающих за стойкой. Посетители ждут, когда им принесут ужин. Среди них есть дети, которые держат взрослых за руку. Лавандовое дерево окончательно опустело. На нем больше нет птичьих гнезд. Исчезли даже красные муравьи. Ангел чувствует себя так, будто намазан клеем; ему трудно поднять ногу, и он давно даже не пытается забраться на верхние ветки. Иногда он отходит от дерева до границы круга, которую не может пересечь, но чаще он просто стоит неподвижно под деревом целый день напролет.

Он знает, что будет чувствовать, когда освободится: холодное касание синего неба и невесомый полет по тому пути, который не знают даже птицы. Ангел ждет этого мгновения все последние часы уходящего месяца и становится все бледнее. Он стоит там, под деревом, как раз когда Джулиан въезжает на парковку. Джулиан должен был бы сейчас ехать домой — и ему хочется домой, потому что он смертельно устал и пора кормить Лоретту, — но вместо этого он ставит машину возле окна для подъезжающих автомобилистов. Какое-то время он сидит неподвижно, потом запирает перчаточник, где лежит пистолет, и приказывает Лоретте лежать. Двадцать лет назад ему бы и в голову не пришло, что кто-то решит срубить здесь все эти деревья ради какого-то ресторана. Не то чтобы он что-то имел против ресторанов; ресторан нужен людям, и он первый бы его одобрил. Он просто считает, что лавандовые деревья не нужно трогать, потому что они растут медленно. Чтобы выросло такое дерево, нужно ждать почти пятьсот лет. В кронах этих деревьев всегда полно птиц, особенно ранним вечером. Гвалт стоит такой, что человек непривычный может испугаться. Как будто это не птичьи голоса, а голос дерева.

Джулиан выходит из машины, хлопает дверцей и направляется в сторону последнего лавандового дерева. Думает он при этом обо всех глупостях, обо всех бессмысленных поступках, которые совершил в своей жизни; думает о тех деревьях, на которые много лет назад они лазали с Бобби. Когда еще не было здесь федерального шоссе, когда пляж был не пляж, а лесные заросли, когда в небе видно было тысячи звезд; голова кружилась от этих звезд, если он смотрел на них слишком долго. Звезды были похожи на пчел, которых он слышал всегда, сколько себя помнил. Он слышит их и сейчас, хотя сейчас еще сумерки, — наверное, это у него внутри. Наверное, это всегда было внутри.