Инна Бачинская - Танец на тлеющих углях

– Димыч умер? Как это умер? Я же его видел… когда же это? – Сэм принялся считать по пальцам.

– Он покончил с собой? – вдруг спросил Вася, молчавший до тех пор.

– О чем ты говоришь? – повернулся к нему Сэм. – С чего вдруг…

– Он и Боря Басов еще в студии когда-то… дружили, – сказал Вася. – Димыч был так рад, когда Басов приехал. Он весь светился.

– Ну дружили они… Мы все дружили… и что? – Сэм вытаращил глаза на Васю, пораженный догадкой. – Постой, ты хочешь сказать, что они… Не может быть! Борька ведь женат! А Димыч… Охренеть! Ну, Борька! Ну, скотина!

Вася кивнул.

– Но… почему же он покончил с собой?

– Я думаю, Боря его снова бросил. Димыч был очень одинокий, у него никого не было…

– Из-за этого подонка?!

– Он мог на все пойти ради него, – сказал Вася печально. – Я думаю, этих женщин, что были с вами тогда, на встрече… их убил Димыч из-за Бори. Вообразил себе, наверное… ревновал. И картины тоже… унес.

– Васенька, о чем ты говоришь! Калягин убил их из-за Борьки? Наш Димыч? – Ошеломленный Сэм посмотрел на Мельника. Тот с интересом разглядывал Васю. И молчал. – Это… правда?

Когда они уходили, капитан Мельник спросил:

– Что будем делать с картинами? Можно попытаться их вернуть, пишите заявление.

– А! – Сэм махнул рукой. – Какие картины? Тут такое творится! Пусть подавится, гад! Не последние картины в нашей жизни.

Всю дорогу они молчали. И только на кухне, за бутылкой водки – универсальным лекарством от всех хворей тела и души, Сэм сказал:

– Василек, как ты догадался?

– Как-то так… – Вася пожал плечами. – Если помнишь, Димыч всегда был странный и нелюдимый. И про их отношения я знал давно, еще с училища. Не то что бы знал, а скорее догадывался. Боря таскал за собой Димыча, он был вроде пажа при королевской особе, посылал его то в столовку очередь занять, то купить сигареты. Димыч… Я как-то спросил его про Басова, он вспыхнул, и лицо у него стало такое… – Вася замолчал, глядя в тарелку. – Он однажды стоял, рассматривал «Автопортрет», и я еще испугался, что он понял, что это мы… – Он слабо усмехнулся. – А женщины… Однажды он сказал про Изабо, что она… не помню точные слова… Что она вульгарна, кажется, так и вешается на всех подряд. С такой злобой сказал! Я думаю, он мог видеть их вместе. А артистка – та вообще готова была бежать за первым встречным. Димыч страшно ревновал и мучился, ему казалось, все они без ума от Бори. А когда мы были в полиции, и этот, капитан Мельник, стал расспрашивать про картины и про Димыча, и про Борю Басова, меня вдруг как толкнуло что-то, и все вдруг стало на свои места.

– Ну, Василий, ты прямо… патер Браун! – восхитился Сэм. – У меня, например, ничего на свои места не стало, до сих пор в голове не укладывается, что Димыч… тонкий нежный Димыч! Убийца! А Борька Басов! Ну, гад! Прогорит его гребаная галерея, я не я буду! Ни один приличный дилер ему руки не подаст! Я ему, поганцу, устрою репутацию! Подонок! Сволочь! Грабитель! То-то он свалил так внезапно, а говорил, до Рождества пробудет. И, главное, Василек, свалил с сертификатами, добытыми мною потом и кровью. С нашим Всеволодом Рудницким! После всего, что мы сделали! Наши «Розовая церковь» и «Автопортрет» в гнусных липких ручонках этого проходимца. И слава на весь мир – первооткрыватель забытого художника! Этому придурку невдомек, что Всеволод Рудницкий – это ты, Василек. Клянусь, я этого так не оставлю!

– Брось, – сказал Вася примирительно. – Мы ведь тоже не без греха…

– Это ты брось! – вскричал Сэм возмущенно. – Не без греха. Да наш грех и рядом не стоял с его грехом! Да мы ангелы по сравнению с ним, с этим ворюгой, любителем мальчиков и девочек! Украсть картину у художника – это последнее дело! Это хуже, чем украсть деньги или даже хлеб! Это… это… убийство!

– Ты говорил, это признание.

– Мало ли чего я говорил, – сбавил тон Сэм.

– За Изабо, – сказал Вася. – Бедная Изабо…

Они выпили. Закусили хлебом и мясом. И Сэм вдруг сказал потрясенно:

– А ведь Басов знал! Он знал, что Димыч их убивает! Борька не дурак. Он знал! После допроса он все понял. Догадался! Потому и сбежал втихаря. Не хотел быть замешанным в скандале, барон гребаный. Испугался, что галерея ему не обломится. Ведь он мог спасти Изабо, он же уехал до того, как ее убили! А она ему нравилась, он еще у меня телефон ее просил…

Вася печально смотрел в тарелку и молчал.

– Ну, Борик, погоди! – Сэм яростно потряс кулаком. – Ты еще не знаешь Сэма Вайнтрауба! Но ты узнаешь Вайнтрауба! Это я тебе обещаю! Я тебя… уничтожу!

И под занавес, когда бутылка опустела, Сэм сказал, от души приложив Васю по плечу хмельной дланью:

– Ладно, Василек, и все-таки она вертится! Ты, я смотрю, расслабился, задумываться стал о смысле жизни… О бренности бытия, так сказать. Ты мне это брось! Дел непочатый край! Подберем парочку новых картин Рудницкого – непременно «Утренний город», повторим «Автопортрет», можно с корабликом – и вперед! Жизнь продолжается, Василек, поверь мне, старому стреляному воробью!

Алик Дрючин переехал к Шибаеву и теперь цитировал к месту и не к месту из классиков: «Я к вам пришел навеки поселиться». Вился и хлопотал над Шибаевым, стараясь обеспечить ему питание, уход и положительные эмоции. С последним было туго. С питанием тоже не очень. Шибаев, как больное животное, отказывался принимать пищу. Лежал на своем бугристом диване, не чувствуя рытвин, отвернувшись к стене. Если Алик включал телевизор, смотрел бессмысленно-внимательно на мельтешение на экране, не видя, не вникая в сюжет, чем напоминал Алику Шпану, который тоже сидел перед телевизором и пялился. Но Шпана хоть как-то реагировал – шевелил ушами, выпускал когти, иногда клацал зубами, словно пытался поймать надоедливую муху. Алик был уверен, что, умей кот говорить, они услышали бы много интересного – о качестве программ, идиотизме киносюжетов и политической жизни. Например, когда на экране появлялся один известный политический обозреватель, толстый неопрятный человек, Шпана клацал зубами.

Алик отпаивал Шибаева самым действенным с его точки зрения средством – водкой. Шибаев водку принимал, в меньшем, правда, количестве, чем раньше. В качестве анестезии. Его мучали боли, а глотать обезболивающее он отказывался. Он вообще не терпел таблеток.

– Вот-вот выпадет снег, – с фальшивым оптимизмом сообщал Алик. – И уже мороз! Три ниже нуля! Скоро Новый год! На площади лежит елка. Доктор сказал, что тебе можно выходить. Заживает – как на собаке. Как на Шпане.

Шибаев молчал.

– Мороз и солнце! – восклицал Алик. – День чудесный, как сказал классик. Выйди хотя бы на балкон! Дыхни!