Ольга Строгова - Тайна Дамы в сером

– Неделю назад? – поразилась Аделаида. – Значит, ты уже тогда знал, чем у нас с тобой кончится?

– Не кончится, а начнется, – поправил ее Карл, подавая пальто, и скромно добавил: – И не знал, а надеялся.

В лесу оказалось хорошо – еще лучше, чем было в парке в ту их первую, незабываемую прогулку: свежо, и озеро тихо дышит где-то за деревьями, и звезды висят над темными навершиями елей, словно забытые новогодние украшения. Кто-то, заботящийся об удобстве и комфорте жителей поселка, проложил вдоль берега озера асфальтовые дорожки.

Аделаида, прогуливаясь под руку с Карлом по одной из таких дорожек, вновь почувствовала себя давно и очень близко знакомой с ним. Это было очень приятное, греющее чувство, чувство надежности и комфорта, чувство определенного будущего рядом с человеком, который, помимо всего прочего, способен понять тебя даже и без слов, с которым можно свободно говорить на любые темы и которому (наконец!) можно смело задавать любые вопросы.

Например, почему бы ему не задержаться в России еще на некоторое время?

– Я бы задержался, – сказал Карл, – и визу бы мне продлили без проблем. Но мне нужно в воскресенье быть в Цюрихе, а в понедельник – в Вене. Моя младшая дочь выходит там замуж.

– Свадьба? В понедельник? – удивилась Аделаида. – Несколько необычно, ты не находишь?

– О, моя Лусия всегда имела склонность к неожиданным и оригинальным поступкам, – заявил Карл тоном человека, которого эти странности очень скоро заботить уже не будут.

– Вот и моя Лена тоже, – вздохнула Аделаида, – еще когда маленькая была…

Аделаиде в жизни не так уж часто выпадала возможность выговориться. По большей части ей приходилось слушать чужие излияния, а поскольку она была хорошим слушателем, внимательным и терпеливым, то это происходило чаще и в гораздо бо́льших количествах, чем ей хотелось бы.

У нее не было ни умения, ни привычки говорить о себе самой или о своей семье. Начав рассказывать Карлу о своей дочери, она смущалась, замолкала в поиске нужных слов или, наоборот, перебивала саму себя. Но вскоре, заметив, что он слушает с неподдельным интересом, совершенно успокоилась на этот счет и разговорилась; кончила же тем, что во всех Елениных неудачах, в том, что та была недовольна и своим замужеством, и многими другими жизненно важными вещами, обвинила себя – не без легкой, потаенной надежды, что Карл с ней не согласится и станет убеждать ее в том, что она прекрасный воспитатель и свой материнский долг выполнила полностью.

Ничего такого он делать не стал. Он, видимо, считал, что каждый человек вправе сам выносить оценку своим собственным действиям, что ему, человеку, виднее и что спорить тут не о чем. Выслушав, он молча прижал ее к себе, и она почувствовала, с облегчением и некоторой обидой, что его отношение к ней совершенно не изменилось; больше того, она не стала бы для него хуже или лучше, даже если бы призналась в гораздо более серьезных, нежели педагогические огрехи, вещах. Некоторое время, пока они стояли, обнявшись, на самой высокой точке обрывистого берега и смотрели на мерцающее в лунном свете озеро, Аделаида всерьез обдумывала эту идею, но потом, вздохнув, отказалась от нее. Ей просто-напросто не в чем было признаваться, а придумывать она не умела.

– Ну а ты? – спросила она, поднимая голову и заглядывая ему в глаза. – Ты-то как справлялся с воспитанием дочерей? Один, без жены… Или кто-нибудь помогал?

– Как-то справлялся, – ответил Карл, проигнорировав намек, – я воспитывал их, а они – меня.

Аделаида, заинтригованная его последними словами, пожелала узнать подробности, и они повернули к дому. Эдак я скоро стану «совой», подумала Аделаида, взглянув на часы; ночь, оказывается, такое интересное время суток. Только не слишком теплое.

– Иди грейся, – сказал ей Карл у лестницы, – а я пока сварю глинтвейн.

– А я думала, ты не пьешь… в смысле, совсем… – удивилась Аделаида.

– Вот еще, – возразил Карл, – ничто человеческое мне не чуждо. Просто для этого нужно подходящее время, подходящее место и подходящая компания.

Отогревшаяся под горячим душем, с пушистыми после мытья, рассыпавшимися по плечам волосами, Аделаида сидела с ногами в кресле у камина и пила маленькими глоточками глинтвейн. Судя по его вкусу, Карл не пожалел ни лимонов, ни сахару, ни корицы, ни прочих сильнодействующих ингредиентов; определенно присутствовал там и коньяк, так что общее впечатление было как от жидкого, ласкающего язык и нёбо, огненного бархата.

– Божественно, – вздохнула Аделаида, – а скажи, существует ли на свете какая-нибудь вещь, которую ты не умеешьделать?

Карл, устроившийся со своим стаканом на ковре, у ног Аделаиды, обернулся и, прищурившись, посмотрел на нее. Глаза у него в тусклом свете камина сделались совершенно золотыми и янтарными, как у тигра – ах, бедное мое сердце!

– Ты вот и детей воспитывать умеешь, – продолжала Аделаида, не поддаваясь взгляду, но с чисто женским упорством возвращаясь к интересующей ее теме, – на что, по-моему, ни один мужчина не способен… по крайней мере, без помощи женщины.

Карл усмехнулся. Прижал палец к губам и отставил стакан в сторону. Потом протянул руку и, без малейшего усилия, словно она ничего не весила, стащил Аделаиду с кресла на пол, рядом с собой.

– Сам удивляюсь, – прошептал он ей на ухо, озираясь по сторонам, – и как это мне удалось выжить… Наверное, потому, что бо́льшую часть времени они проводили в школе, а после окончания школы я их сразу же выдавал замуж.

Аделаида надула губки.

– Ну, хорошо, – сдался он, – если уж тебе так интересно…

Аделаида энергично закивала.

Девочки и в самом деле много времени проводили в новой школе. Им там нравилось. Там их никто не «напрягал» на уроках и не тиранил домашними заданиями. Как-то так получалось, что на уроках или рассказывали что-нибудь интересное, или совместными усилиями делалась работа, больше похожая на научное исследование, или устраивался диспут, на котором предоставлялись все шансы блеснуть своими способностями и показать, кто тут самый умный. Поэтому к урокам готовились тщательно, всерьез и по собственному желанию (а не потому, что того требовали учителя).

Преподаватели, набранные Карлом в соответствии с его собственным вкусом и предпочтениями, на очень хороших, даже по швейцарским меркам, условиях, работали легко, увлеченно и с удовольствием. Занятия обычно продолжались до двух часов дня, а после сразу же начинали работу различные секции, факультативы, кружки и клубы по интересам. Трудились в кружках и секциях те же самые учителя, и тут уже совершенно стирались грани между обучающим и обучаемыми; тут уже были равноправные и уважающие друг друга сотрудники, делающие одно, интересное и важное для всех, дело.