Василий Ардамацкий - Последний год

Жандармский генерал Курлов, отличившийся как безудержный лихоимщик и беспощадный каратель первой революции, в 1917 году сбежал в Германию и затем опубликовал там немало воспоминаний о своей верной службе царю. В одном из них он пытается анализировать позицию царя в отношении революции… «Государь, — пишет он, — находился в трагическом неведении о масштабе опасности, созданной на этот раз очень сильной политической партией большевиков, сумевших проникнуть буквально во все поры общества. Уводило его от революции еще и то, что лица, отвечавшие за порядок в государстве и охранение монархии, докладывали ему то, что было на поверхности, что муссировалось газетами и в слухах, и тогда внимание государя отвлекалось то Родзянко с его в общем безопасными идеями, то интригами в дворцовых кругах, то какими-нибудь узковедомственными делами. И еще одно — у него сохранилось наивное представление, что все призванные им к власти лица делают каждый свое дело, а значит, все идет как надо… А мы в это время, засучив рукава и без перчаток, пытались гасить повсеместный подземный пожар, схожий с тем, как горят торфяные болота, когда огня не видно, а воздух накален… Я часто бывал в доме на Александровском — там круглосуточно шла напряженная работа, там все было похоже на фронт, и петроградские тюрьмы были забиты пленными с этого фронта, так что петроградские большевики не могут пожаловаться, что мы были к ним невнимательны, и не случайна их ярость к одному слову «жандарм»…»

Мрачный дом на углу Александровского проспекта и Мыт-нинской набережной, что возле Биржевого моста, официально именовался «Отделение по охранению общественной безопасности и порядка Петроградского градоначальства и столичной полиции». Коротко — петроградская охранка. Здесь был центр борьбы царской власти с революционным Питером.

Итак, дом петроградской охранки на углу Александровского проспекта и Мытнинской набережной. В то время, о котором наш рассказ, главным человеком в этом здании был генерал-майор отдельного корпуса жандармов Константин Иванович Глобачев. Прежде чем в начале 1915 года оказаться на этом посту, он занимал высокие жандармские должности в Гродно, в Варшаве, в Нижнем Новгороде. Но царь запомнил его по службе в Польше, где имя Глобачева было окружено всеобщей ненавистью.

Потом он получил назначение в жандармское управление Нижнего Новгорода, затем год проработал в Севастополе и оттуда в начале 1915 года был переведен в Петроград.

И в Нижнем и в Севастополе он действовал энергично, ожесточенно, беспощадно. Когда началась война и газеты трубили о патриотическом единстве и воодушевлении русского общества, Глобачев продолжал хватать людей по малейшему подозрению. Дело дошло до того, что севастопольский губернатор послал в Петроград жалобу, в которой писал, что «действия жандармского управления вызывают в городе вредное общему духу раздражение».

Не сыграла ли эта жалоба свою роль в назначении Глобачева в Петроград, где в это время уже требовалась сильная и беспощадная рука?..

В петроградской охранке окна кабинета Глобачева выходили во двор. Тоже, наверно, из предусмотрительности. Но от этого в кабинете и днем было сумрачно, поэтому окна и днем бывали зашторены, и громадную комнату заливал яркий свет трех люстр, а на письменном столе стояла еще лампа-прожектор, направленная на дверь, благодаря чему каждый входивший в кабинет видел самого Глобачева очень смутно. Во время допросов этот прожектор направлялся в лицо арестованного. И был заведен такой порядок — выезжая откуда бы то ни было в охранку, Глобачев сообщал об этом своему адъютанту, тот шел в кабинет, зажигал полный свет и проверял каждый угол, после чего не выходил из кабинета до появления начальника…

В сложной петроградской обстановке Глобачев быстро разобрался и поначалу избрал для себя довольно хитрую стратегию и тактику. Должность его официально называлась «начальник отдела по охране общественной безопасности и порядка в г. Петрограде». Приняв отдел, он сразу же обнаружил там серьезную для себя опасность — охранка была втянута в карусель, перешвыривания дел, касавшихся шпионажа. Глобачев изымает из недр охранки все подобные дела и этим отводит от себя ответственность за безрукую борьбу со шпионажем и высвобождает значительные силы охранки для борьбы с революцией.

Во всем, что касалось борьбы с революционной крамолой, на Глобачева можно было положиться. Он любил говорить: я эту опасность не только умом сознаю, всей своей шкурой чувствую…

Пока министром внутренних дел был Хвостов, охранка действовала вполне самостоятельно, но с приходом на этот пост Протопопова положение изменилось. Новый министр подключал охранку ко всем своим интригам, и Глобачеву скрршя зубами приходилось вести разработку великосветских салонов, организовывать слежку за министрами, политическими деятелями и даже за иерархами церкви. Охранка стала той самой лупой, через которую Протопопов и царица так любили рассматривать всякого, кого они считали своим противником. Однажды, получая от Протопопова фамилию очередной «жертвы под лупу», Глобачев не выдержал, сказал, что охранка занимается бог знает чем и кем на радость главным врагам трона. На это Протопопов сухо заметил, что прямые указания ее и его величества следует выполнять беспрекословно.

Ну что ж, решил Глобачев, значит, каждый сотрудник охранки должен работать в два раза больше. Сам он появлялся на службе раньше всех и уходил позже всех. Все рабочее время его кабинет напоминал штаб большой воинской части, ведущей длительное нелегкое сражение. Все стараются как могут, но Глобачев работой охранки недоволен. Ему кажется, что и в Варшаве и в других местах дело шло лучше, там подчиненные понимали его с полуслова и считали за честь безукоризненно выполнить любой его приказ. А здесь у него полно столичных умников, у которых, видите ли, есть собственные мнения, а послушаешь их, видишь, что их рассуждения только к тому и ведут, чтобы меньше работать. В Варшаве он таких, не думая, гнал в шею, а тут, кого ни тронь, у него опасная родня за спиной. А в Петрограде, как нигде, революцию надо бить монолитным кулаком, а не растопыренной пятерней…

Только что его кабинет покинул один из таких умников, ротмистр Калимов — какой-то двоюродный племянник жандармского генерала Курлова. Работает в группе, разрабатывающей цитадель революции — Путиловский завод, но что ему ни поручалось, все провалено — упустили большевичку, пронесшую на завод подстрекательские листовки, не опознали большевиков, ночевавших у провокатора, при наблюдении явочной квартиры смутьянов прозевали там сходку… Что это? Неуменье? Нераденье? А может, саботаж? Ведь сам Протопопов сказал ему на днях, что многовато арестов и что это раздражает общество… Но нет, на подобные замечания он реагировать не будет…

В кабинет без предупреждения вошел грузный полковник Остафьев — любимец Глобачева. Он вызвал его сюда из Варшавы, и был он из тех работящих охранников, кто разделял главную тре-вогу начальника, действовал решительно и безоглядно.

— Все арестованы и доставлены в тюрьму, — пробасил Остафьев, садясь в кресло и отдуваясь. — Но нелегко было. Всех брали в одночасье.

— Что дал обыск?

— Маловато, — вздохнул Остафьев. — Но для завязки кое-что есть.

— Допросами руководи сам. Я ни минуты не сомневаюсь, что все эти так называемые рабочие, включенные в военно-промышленный комитет, на самом деле негласная агентура большевиков. — Глобачев помолчал, думая. — Иначе зачем им было нужно без ведома комитета болтаться по петроградским заводам, а потом там на сходках шла болтовня о положении в военной промышленности. Вот что, — оживился Глобачев, — дай задание всем, кто ведет следствие по фабричным бунтовщикам, чтобы спрашивали про этих рабочих комитетчиков. Попробуем обвинить их в разглашении военных тайн.

— Все-таки зря мы не арестовали и нашего агента из комитета, он бы давал показания, какие нам необходимы. А сидя вместе с ними, продолжал бы их разработку.

— Что об этом говорить? — вздохнул Глобачев. — Белецкий уперся, на министра ссылался — нельзя, мол, оставить комитет без агента. Ладно. Так скольких же взяли?

— Всего вместе с комитетскими сорок два, но я уверен — нитки потянутся в разные стороны и возьмем еще не меньше тридцати.

— Ладно. А если кто не будет годен для суда, сошлем в административном порядке.

— Между прочим, один из комитетчиков, некто Ежов, может не дотянуть до суда. У него чахотка на пределе.

— Сам околеет — тоже неплохо. А пока жив, допрашивайте.

— Ясно. Но тут есть еще один нюанс — наш агент, который был при этом Ежове, сблизился с другом Ежова, а это знаете кто? Керенский.

— Великолепно! Этот крикун меня весьма интересует.

— А по-моему, балаболка.