Юлиу Эдлис - Антракт: Романы и повести

— Мне остается только поблагодарить вас, — невольно ответил в том же старомодно-церемонном тоне Бенедиктов.

— И наконец, — продолжил Ваня, — начнем с того, так нам будет проще и прямее, начнем с того, что я о вас знаю все.

— Так уж и все?.. — почувствовав подвох, попытался

отшутиться Бенедиктов. — Я и сам о себе далеко не все, кажется, знаю…

— Если хотите, я о вас не знаю разве что того, чего вы и сами о себе не знаете, — ответил шуткой на шутку Ваня.

— По-моему, — взял Бенедиктов со стола рюмку, — самое нам время выпить на брудершафт, — и усмехнулся про себя: с кем же еще пить на брудершафт, как не с человеком, который знает о тебе все и, сверх того, объясняется тебе в искреннейшей почтительности и глубочайшей симпатии?.. Но тут же сказал гораздо суше: — Может быть, обойдемся без преамбул? Я вас слушаю.

Ваня согласно кивнул, подался вперед, отчего лицо его вышло из тени, и сказал на своем слишком безупречном русском языке:

— Мы готовы издать мемуары вашей матушки, Серафимы Марковны. И хотя они, насколько я понимаю, не охраняются у вас авторским правом и мы могли бы их напечатать, ни с кем не консультируясь, я все же почел за долг испросить вашего согласия, Юрий Павлович, как ее наследника и душеприказчика.

Бенедиктов, как это ни странно, не удивился, не был захвачен врасплох — эта мысль почему-то пришла ему на ум еще тогда, при первой встрече с Егороффым на проводах Гроховского, и — вот она, разгадка его давешней подспудной опаски.

— Откуда они у вас? — ушел он от прямого ответа на предложение Вани. — Откуда вы вообще о них знаете?

— Это не имеет никакого значения и не меняет сути дела. И вам, Юрий Павлович, лучше в это не вдаваться, поверьте слову, лучше не знать — кто, как… — И поспешил его успокоить: — Можете не тревожиться, мы располагаем копией отнюдь не с тех экземпляров, которые хранятся у вас и у вашей сестры. Так что вы — вне подозрений, смею вас заверить.

— Вы — владелец издательства? — спросил Бенедиктов, глядя в упор на Ваню. — Какого?

— Не совсем, — ответил тот. — Но я действую от имени «Имка-пресс», вы ведь знаете это издательство? И по их поручению веду с вами переговоры. Это солидная фирма.

Из соседней комнаты был едва слышен глуховатый голос: «Дай каждому понемногу и не забудь про меня…»

— Чего же вы хотите от меня? — спросил, не отрывая взгляда от лица Вани, Бенедиктов, — И никаких переговоров я с вами, извините, не веду. Вы спросили, я вам ничего не ответил, только и всего.

— Но вы и не ответили отказом, — с обезоруживающей улыбкой заметил Ваня. — Чего нам от вас надо?.. Я уже сказал — всего лишь вашего согласия на печатание мемуаров вашей матушки, ничего более. Лучше бы, разумеется, в письменном виде, так было бы вернее и для нас, в для вас, но, учитывая ваши местные обстоятельства, издательство готово целиком положиться, Юрий Павлович, на ваше устное заверение.

— Зачем вам это надо? Вы же только что сказали, что и без моего согласия могли бы опубликовать «журнал» матери? Зачем же?

— Единственно затем, — пояснил Ваня, — что мы должны быть уверены, что после выхода книги вы не опротестуете этот акт в вашей печати. — И тут же уточнил, словно извиняясь за невольную бестактность: — Я имею в виду — в советской печати. К тому же есть еще одна сторона, немаловажная и, полагаю, не вовсе вам безразличная, Юрий Павлович. Ваше согласие, письменное ли, устное, автоматически закрепляет за вами абсолютные права, как юридического наследника покойной Серафимы Марковны, на получение гонорара как за самое издание, так и за все последующие переводы на прочие языки…

Бенедиктов решительно пресек его:

— Мать никогда не задумывалась над этой, как вы изволили выразиться, стороной. А теперь, после ее смерти, самый этот разговор, извините, бессмыслен. Я не желаю об этом говорить.

— А — о сути дела?.. — спросил настойчиво Егорофф и, не дав ему ответить, перевел разговор на другое: — Кстати говоря, не в одном только гонораре сложность. И, увы, тут мы бессильны — это решительное требование некоторых кругов у вас на родине…

— Каких еще кругов? — вспылил Бенедиктов, но сдержался, спросил спокойнее: — Я не понимаю, о чем и о ком вы говорите?..

— Так вот, здесь, в Москве, я столкнулся с категорическим требованием некоторых кругов изъять из рукописи те пассажи, — он так и сказал: не «места» или «фрагменты», а именно «пассажи», — где автор не слишком, скажем так, почтительно пишет о священнослужителях, церкви и вообще о Господе Боге. Они считают, что этого не следует печатать ни при каких обстоятельствах.

— Она не верила в бога, да, — подтвердил Бенедиктов. — Но это дело ее собственной совести.

— Тем не менее автор выдает с головой свой атеизм, а, как считают эти круги, при нынешних обстоятельствах…

— Автор давно умер, — оборвал его Бенедиктов, — Она умерла, как и жила, атеисткой. У нее была своя вера, но вам этого не понять, — И невольно прибавил с неожиданной печалью: — Может быть, как и мне.

— Как и те пассажи, — не услыхал его возражений Егорофф, — где речь идет о ее вере в то, что марксизм — пусть и без крайностей и ошибок «культа личности», я цитирую самого автора, — единственное учение, которому принадлежит будущее. Это, на взгляд тех же кругов, о которых я говорю, роковое заблуждение, пусть у данного автора и вполне, не сомневаюсь, искреннее…

— Она верила в это всю свою жизнь, — не дал ему договорить Бенедиктов. — И именно эта ее вера, или, на ваш взгляд, заблуждение, и побудила ее написать то, что она написала. В этом весь смысл ее книги.

— А может быть, и трагедия ее жизни?.. — не то опечалился, не то возразил Бенедиктову Егорофф. — Я уже сказал, это мнение и требование не издательства, которое я представляю, а определенных кругов, стоящих вне моей компетенции, но с которыми мы тоже не считаться не можем.

— Да кто они такие, эти ваши круги, черт побери? — взорвался-таки Бенедиктов. — Какое мне дело до них?!

— Кстати, я хотел бы воспользоваться случаем и высказать мое о них впечатление, может быть и беглое, ошибочное, однако же… А заодно узнать и ваше мнение… — То, чем он хотел поделиться с Бенедиктовым, видно, и на самом деле живо занимало его и было почему-то очень важно. — Те лица, с которыми мне довелось познакомиться тут, у вас, произвели на меня, за редким исключением, впечатление, как бы вам сказать… Простите, но мне нелегко подобрать выражение, особенно по-русски… но они мне показались личностями эйфорическими… Да, именно так — эйфорическими, так они, извините, пуритански нетерпимы… Вы этого не находите?.. Если я говорю что-нибудь не так, вы должны меня простить, может быть, я их мало узнал или совсем не понял… И вообще все это напоминает мне… Знаете, у нас на Западе есть такие маленькие театрики, некоммерческие, почти любительские, билеты на их спектакли не продаются в кассе, а раздаются только друзьям и знакомым… Так вот — только поймите меня правильно! — мне кажется, что авторы и герои спектакля, о котором я говорю, в глубине души более всего опасаются как раз того, что в зал придет не заранее приглашенная и благожелательная публика, а, как у нас, в Европе, говорится, человек с улицы, толпа. Я понятно говорю?.. И что этого человека с улицы они опасаются даже больше, чем ваших властей предержащих. Нет?.. Вы не согласны со мною?.. — и настойчиво заглянул ему в глаза.

— Не пойму, уж извините, почему вы заговорили об этом именно со мною? — уклонился от этой темы Бенедиктов. — Речь шла, помнится, совсем о другом.

— Речь идет о России! — с неподдельным чувством воскликнул Ваня, — О судьбах России, как ни выспренно это может прозвучать!

— Что вам, собственно, до России? — поднял на него глаза Бенедиктов, — Россия — тут, вы — там…

— Русским, — настоял Ваня, — можно быть и оставаться, живя и не в России, Юрий Павлович. Вспомните хотя бы князя Курбского. Да, наконец, Герцен!

— Вне России, со всеми ее болестями и бедами? Быть русским со стороны?!

— И тем не менее! Я — русский, вы — русский, неужели нам не понять друг друга?! Я с вами, Юрий Павлович, совершенно откровенен, как на духу, — огорчился Егорофф, — а вы будто опасаетесь меня… Вы русский, я русский… — повторил он как заклинание и негромко, с искренней болью выдохнул — Доколе, господи, доколе?!

— Что вы знаете о России, Ваня? — Бенедиктов и не заметил, как все-таки назвал его вслух Ваней, — Но если вас действительно интересует мое мнение… Так вот, Россия — какая она на самом деле, нравится ли она кому бы то ни было, вам ли, даже мне, кому угодно, или не нравится, — она обойдется без доброхотов, без вас, Ваня, как, очень может быть, и без меня, хоть и горько в этом признаваться… А вот мы без нее… — но договаривать не стал — не им это было сказано, не им выстрадано.

— Доколе?! — еще тише, одними губами повторил Егорофф и, вздохнув, словно ставя точку на своих невеселых размышлениях, вновь перешел к делу: — Однако вернемся, Юрий Павлович, как принято говорить, к нашим баранам, я имею в виду ваше согласие на… — но остановился, как бы ожидая, что собеседник сам закончит за него эту мысль.