Мария Правда - Площадь отсчета

Станция Теев была засыпана снегом, смеркалось, дорога была плохая. Великий князь планировал сегодня добраться до Ниенналя, где можно было заночевать с относительным удобством у губернатора, но еще час назад понял, что не судьба. Рисковать людьми и лошадьми нынче не было никакого смысла. К счастью, станционный смотритель оказался немцем — тараканов в доме не было видно, стол был накрыт настоящей белой скатертью, а в соседней комнате виднелась пышная постель. Михаил Павлович сбросил на лавку шубу, размотал шарф и подсел к столу. Люди таскали в комнаты продукты и вещи. Перепуганный немец, оробевший от стольких важных особ — даже нарядный камердинер Великого князя показался ему важным, — беспрестанно кланялся и извинялся.

— Не бойся, братец, — милостиво произнес Мишель по–немецки, — помоги накрыть к ужину да поешь с нами, провизии у нас полно.

Он расстегнул высокий жесткий воротник. Когда все это кончится, наконец! Чертова дорога… В этот момент дверь отворилась, пахнуло холодом и вошел еще один проезжий в длинной шинели.

— Ба, Лазарев! — воскликнул Мишель. Это был адъютант брата Николая Павловича. — Никак из Варшавы?

— Так точно, Ваше высочество. — Лазарев отдал честь, положил на лавку увесистый пакет и начал медленно, замерзшими пальцами, расстегивать заснеженную шинель.

— С письмами от Константина? — Мишель встал, прошелся по комнате, потом опять сел. — Давай–ка их сюда!

Лазарев был смущен. Письма, запечатанные личным клеймом цесаревича Константина, были адресованы главе Государственного совета, императрице Марии Федоровне и… императору Николаю Павловичу — в собственные руки.

— Давай–ка их сюда — у меня есть бумага от императрицы. Я уполномочен вскрывать всю варшавскую почту.

Адъютант колебался.

— Ты не веришь моему слову, Лазарев? Тебе бумагу принесть? — Мишель сощурился.

— Никак нет, Ваше высочество. — Лазарев протянул ему пакет. Мишель, непослушными от волнения руками вскрыл негнущийся, с мороза, конверт. Вот оно! Вот оно! Константин Павлович явно писал сам — его небрежный почерк, его резкие выражения. Он категорически отказывался от престола. В этот момент Мишель ясно видел перед собою лицо брата, его упрямый белесый взгляд, но главным образом, и это было ему страшно сказать себе, он видел, до какой степени Кости ненавидит Россию. Господи, какие выражения! Есть ли хоть одно официальное письмо? Да, слава богу, вот оно — «Торжественное объявление соотичам». Константин наконец назвал присягу недействительной. Мишель тяжело вздохнул, потом поднял глаза на Лазарева, который так и не решился сесть при нем.

— Филька, бумагу и письменный прибор! — потребовал Мишель. — Лазарев! Ночевать здесь ты не будешь — ты нужен в Петербурге, каждая минута на счету. Бери моих лошадей и скачи дальше. А ночевать здесь тебе все равно негде, прости — нас много.

— Так точно, — покорно отвечал адъютант. Мишель быстро писал сопроводительное письмо брату. В нем он указал, что дальнейшее путешествие в Варшаву лишается для него всякого смысла и что он будет ждать указаний в Ниеннале. Письмо было готово. Мишель подумал и вычеркнул обычное обращение «Любезный Ника». Вместо этого он написал широким росчерком уже на конверте: «Государю Императору Николаю Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, и прочая. И прочая».

Настроение при дворе постепенно менялось, только монетный двор жил своей собственной жизнью. Художники поднесли Марии Федоровне первый образец нового серебряного рубля с курносым профилем Константина. Царица, далеко отставив руку от глаз, внимательно изучила блестящую тяжелую монету и положила к себе в стол. В эти дни мать удивляла Николая. Она помолодела, в ее походке появилась легкость; Мария Федоровна чувствовала себя в центре событий, как 25 лет назад, после гибели Павла. Она упивалась вниманием — собственным горем и его государственной важностью. Только она чувствовала себя хозяйкой пустующего трона.

Что касается Николая, то с этой недели он решил, что кому–то пора заниматься делами. Сначала в ход пошли не слишком важные донесения, которые он вскрывал без промедлений. Какие–то дела временно взяла на себя канцелярия Константина Павловича в Варшаве. Николай получал мемории из Варшавы, адресованные высшим правительственным чиновникам, вызывал к себе этих чиновников и заставлял их вскрывать и читать бумаги в своем присутствии. Появилась видимость управления, которое, впрочем, было парализовано столь странным способом делопроизводства. Потом он начал вызывать к себе глав иностранных посольств и беседовал с ними от лица Константина. Послы смотрели недоверчиво, но делали вид, что в Петербурге не происходит ничего странного: на то они и были дипломаты.

Впрочем, более серьезные дела не заставили себя ждать. В середу его разбудили в шесть, в Аничковом дворце, где был он у жены, со срочным предписанием явиться в Зимний. В воздухе пахло бедой. И действительно, в рабочем кабинете Александра Павловича лежал пакет из Таганрога от генерала Дибича. Его привез полковник Измайловского полка барон Фредерикс. На пакете было написано: «Императору, в собственные руки». Красная печать, приписка — «о самонужнейшем». Пакет из Таганрога, с того света, вот только — кому? Фредерикс, крайне смущенный неопределенностью положения, не знал содержания письма, и его страшно волновало, тому ли человеку он его вручает. Лицо Великого князя было бледно и неприлично молодо. Неужели ему? Может быть, разбудить императрицу?

— Я ничего не знаю, Ваше императорское высочество. Могу покорнейше доложить лишь, что такой же точно пакет послан в тот же день в Варшаву, по неопределенности в канцелярии покойного государя императора, где имеет честь находиться государь император…

Фредерикс явно зарапортовался, и это почему–то ободрило Николая. Он с силой одернул на себе второпях натянутый домашний измайловский мундир без эполет, в котором, и он это понимал, выглядел совсем молодым и совсем не важным. Государю императору в собственные руки! Без имени!

— Мы можем заключить, барон, что в пакете содержатся обстоятельства особой важности, — сказал Николай.

— Именно так, Ваше высочество, именно так… — Фредерикс мелко кивал.

— Тогда поступаем по необходимости, — спокойно продолжал Николай, обернулся, взял со стола разрезной ножик и в момент сковырнул красную императорскую печать. Фредерикса бросило в пот. «Однако и наглости у этого юнца», — подумал он. Он не знал, что в этот момент у Великого князя все дрожало внутри так, что, открыв пакет, он долгое время не понимал, что написано в письме Дибича. Строчки плыли у него перед глазами. Он поднял голову и еще спокойнее сказал:

— Вы можете идти отдыхать, дорогой барон, я вас не удерживаю.

— Молодец, — подумал барон, кланяясь и щелкая каблуками.

Он сидел один часа два. Ему принесли еду и унесли тарелку нетронутой. Ему принесли кофию. Кофий он выпил, машинально надкусил кусок сыра, но с отвращением бросил его обратно на блюдо. Все погибло, Россия погибла. Речь в письме шла о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого нити распространялись через всю империю, от Петербурга и Москвы и до Второй армии в Бессарабии. Николай был потрясен. «Должно действовать, не теряя ни минуты, с полною властию, с опытностию, с решимостию, — думал он, — но я не имею ни власти, ни права на оную; могу только действовать через других, без уверенности, что распоряжениям моим последуют». Притом он чувствовал, что тайну подобной важности должно было скрывать от всех, даже от матери, дабы ее не испугать, и преждевременно не открыть заговорщикам, что замыслы их уже известны.

Пока все эти мысли беспорядочно крутились у него в голове, он понял, что самое худшее уже произошло, и ему полегчало. Что могло быть еще хуже — открытый мятеж и смерть? Значит, надо будет сделать все, дабы умереть с честию, вот и все! Николай встал, подошел к огромному зеркалу над камином и долго вглядывался в свое отражение. Бледен. Нельзя показать им страха. Они почувствуют запах страха и разорвут его как стая бешеных собак. Он потер руками лицо, похлопал по щекам. Что еще? Надо отпустить усы, чтобы выглядеть старше. Что еще? Немедленно начать действовать. Он вызвал дежурного генерала:

— Пошлите за генерал–губернатором Милорадовичем, поднимите его с постели, если надо, дело самонужнейшей важности! Мне нужен также князь Голицын. Срочно!

Николай вслушивался в собственный голос. Голос был правильный.

Заговор был огромен и готовился давно. Так давно, что совершенно непонятно было, каким образом брат Александр знал так много и не действовал. К письму Дибича было несколько приложений, писанных для секретности рукою генерал–адъютанта графа Чернышева. Обилие подробностей поражало. У заключения было два разных источника, один из них — показания англичанина, юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и донесение капитана Майбороды, служившего в третьем пехотном корпусе. Известно было, что заговор касается многих лиц в Петербурге, большею частию в Кавалергардском полку, и в особенности в Москве, в главной квартире Второй армии и в части войск ей принадлежащих, а также в войсках 3‑го корпуса. Выяснилось, что за несколько дней до смерти покойный император велел генералу Дибичу, по показаниям Шервуда, взять под арест некоего Вадковского, выписанного в прошлом годе из Кавалергардского полка. Еще более ясны были подозрения на главную квартиру Второй армии, и генерал Дибич уведомлял, что вслед за сим самолично решился послать генерала Чернышева в Тульчин, дабы арестовать князя Сергея Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Павла Пестеля, командовавшего в этой же бригаде Вятским полком.