Андрей Агафонов - Голый без электричества

— А давай поцелуемся, — сказал я, наклоняясь над ней.

— Нет, — сказала она и закрыла глаза.

Помню, что поцелуй был сладкий и светлый, но тогда я был разочарован: книжный мальчик, я ждал водоворота, безумия… Скоро она ушла, и я закрыл за нею дверь, и сколько раз потом женщины так улыбались мне, когда я закрывал за ними дверь… Я думаю, эти улыбки — лучшее, что бывает между мужчиной и женщиной. Поэтому их нужно сразу запивать стаканом чая.

Да, классу к девятому я очень полюбил пить чай. Из огромной кружки с трещиной, вечером, на кухне, сидя у стены. Родные спотыкались о мои вытянутые ноги и ворчали. Я чаевничал часами. Как позднее понял, это заменяло мне курение.

Перечислять все любови и влюбленности той поры не вижу смысла, скучно: по большому счету, ничего святого там не было.

И ничего страшного.

Всегда был романтиком и всегда боялся быть романтичным. Иногда, очень редко, совершал романтичные поступки, но очень их стыдился. Совершал и грязные поступки, которых стыжусь теперь. Но теперь, однако, я понял, что поступок — не есть случайность, поступок — это частный случай всего твоего образа жизни. Поэтому, совершая грязные или романтичные (порой это совпадает) поступки, я их больше не стыжусь, потому что знаю, что делаю. Стыдиться можно лишь себя, но не значит ли это — поступаться собой?..

Я не стыжусь своего настоящего и себя настоящего, и это, наверное, единственное, что вам следует знать о моей совести.

Это же не исповедь, в конце концов. Это роман. Роман с самим собой.

— А кому он тогда интересен? — спросите вы.

— А мне и интересен, — отвечу я, и вот тут самое время порассуждать о предназначении литературы, сделать отступление о романе и рассказать, что же, собственно, я хочу написать, и кому это нужно, и как это все будет выглядеть в итоге.

Так вот, с моей точки зрения, любое творчество не может иметь своею целью ничего, кроме творчества же. Стихи пишут с целью написать стихи, фильм снимают с целью снять фильм. Подразумевается, что то и другое должно пользоваться успехом у публики, но разумение это — от уверенности творца в том, что он — хороший творец. И если он напишет хорошую книгу или поставит хороший фильм — почему бы публике не отблагодарить его за это? Что ей, жалко?

Что значит — «хорошая книга», «хороший фильм»? Это значит, что автор создает нечто, достойное себя и отвечающее себе, в рамках того жанра, в котором он чувствует себя наиболее состоятельным. Сейчас мне больше по нутру форма романа, с этим вот разматыванием клубка, странствием, с разными воспоминаниями; а раньше были по нутру стихи, я и писал стихи. И теорию стихосложения изучал, и тоннами читал мировую поэзию, и собственные антологии составлял, — а зачем? Чтобы не делать лишней работы, не изобретать все самому. Чтобы не мешало незнание механики. Это и есть — образование, и для того–то оно и нужно.

Но я никогда не понимал тех, кто обожествляет механику, ремесло, а потом называет это разными словами. Например: «участие в культурном процессе». С «механической» точки зрения, автор призван осуществлять связь времен, развивать культурные традиции, помещать себя в различные контексты, создавать или разбивать стереотипы восприятия — только об этом и думать, ни о чем больше. Соответственно, и творение его как бы изначально отчуждается от личности автора, объявляется, еще не сотворенное, «памятником культуры», а с памятником разговор короткий — сфотографироваться на фоне, и дальше пошли.

Я бы не писал об этом так много, если б меня это всерьез не задевало. А задевает потому, что подобный подход к искусству повсеместен теперь, и играть нужно «по правилам»: надо, например, быть оригинальным, но оригинальностью особого свойства — легко распознаваемой. Еще надо быть современным, то есть ориентированным на современную теорию литературы, можно на несколько теорий.

Но вот беда: теории интересуют меня чуть больше, чем сами теоретики, а теоретики не интересуют вообще. Роман мой, я знаю же, банален, начало его банально, во всяком случае, — но что с того? Я в ранних книгах писал позаковыристей, но тогда для меня было естественно писать заковыристо, а сейчас я пишу просто… Может быть, еще и потому, что вижу это как бы двойным зрением: своими глазами и глазами моей любимой женщины, которая и вдохновила меня на роман, и спасибо ей за это, и мы еще до нее дойдем, читатель, а пока пару слов о тебе, да и закончим эту непомерно длинную главу.

(Ничего, что я на «ты» перешел?)

А ты, конечно, спросишь, ты ведь у нас фигура риторическая:

— Ну, а мне–то какой навар с того, что ты пишешь? Ты хоть задумывался о том, что я должен получить в итоге?

Честно? Я и сам не знаю, что получится в итоге. Я уже запутался в противоречиях, но, знаешь, это как в пряже запутаться — мне тут, в общем, тепло. Поэтому я не сбит с толку, не растерян, наоборот — у меня хорошее настроение, я пишу дальше, а ты волен следовать за мной или нет.

Мне все–таки кажется, что мы еще можем остаться друзьями.

Чем замечательно одиночество и что оно такое — чувство? состояние? Приходит ли оно однажды и навсегда — к немногим, или посещает любого? Дар это или проклятие?

Не знаю ответов на эти вопросы, точнее — знаю слишком много ответов на каждый вопрос. Я только хотел сказать (показать, доказать) в предыдущих главах, что всегда был одинок, с детства, а может быть, от рождения, а может быть, — до рождения… Точно так же полно людей, от рождения не одиноких, они будто и рождены затем, чтобы найти себе подобных, они сбегаются вместе, как капли ртути… Это происходит иногда помимо их воли, вопреки их желаниям…

— Мы сейчас вдвоем, — говорю я Марине, — но войдет кто–то третий, и будете вы двое — и я. Кто бы ни вошел.

Интересен этот «кто–то». Загадочный, предполагаемый, вариативный «кто–то». Друг детства, старше тебя на пять лет, давно и благополучно забытый; веселая молодая девчонка с виноватыми глазами; Дед — Мороз, налоговый инспектор, Чикатило, архангел Гавриил — «кто бы это мог быть?»

Я помню, мы с Игорем сидим на полу, в Красноярске, в моей убогой квартирке (все мои квартирки по сегодняшний день убоги), пьем разведенный спирт и говорим о любви: я переживаю предательство невесты. Игорь, маленький, изящный, с покладистым бархатным голосом, что–то шутит, шутит… А потом говорит, что и у него была любовь «к одному человеку», и вот человек («кто–то») сам по себе уже неважен, но тут умирает ирония, а плакать он не умеет, поэтому что уж тут…

— Игорь, — спрашиваю я шепотом, осененный, — а этот человек, он мужчина или женщина?

Он улыбается. У него тонкие злые губы и короткие черные волосы.

Уже когда я уехал из Красноярска, где прошло девять самых страшных месяцев моей жизни, а затем наведался в гости, в отпуск, Игорь мне признался, что он — гомосексуалист. Я мог бы и раньше догадаться, видя вокруг него постоянно 15–17-летних смазливых парнишек. Он даже показал мне письма к тому «человеку» — мальчику из Бреста. Очень чувственные, очень нежные письма, неотправленные… Одно было построено на цитатах из Оскара Уайльда, я покраснел, читая его, — вспомнил, как рассказывал Игорю, что вот есть такой хороший писатель, роман написал, поэму…

Прожил в гостях неделю, спал в соседней комнате, среди разбросанных газет. В другой комнате располагались Игорь и Лешик, очень яркий мальчик, они шептались и возились до утра, я же засыпал очень быстро… В квартале был коммерческий киоск, мы покупали только бренди «Сълнчев бряг» и «Монастырскую избу», так в конце недели нам ничего такого не продали:

— Нету.

— Как нету, всю неделю было.

— Вы все и купили.

Пьяная была неделя, я просыпался чумной, шел на кухню, переступая через хозяев–любовников, выпивал оставшуюся на столе полную рюмку — и уже не мог понять, похмелен ли я или опять уже пьян… Я включал Эннио Морриконе, курил там, на кухне, и веселился воздухом из зарешеченной форточки, под музыку из «Профессионала»: помните, где Бельмондо идет по зеленому газону к вертолету–стрекозе, он уже отстрелялся, он всех врагов извел, и в спину его могут убить только друзья… А он ступает медленно, улыбается, счастливый, усталый, одинокий… Он спиной своей кожаной говорит:

— Ну вот, я сделал то, что должен был сделать. Теперь можете меня убить, конечно…

— Андрюша, — это Лешик, голый по пояс, улыбается малиновыми губами, — поедешь с нами в лес?

Смущаюсь почему–то. В один из тех безумных вечеров я Игорю сказал полушутливо:

— Был бы я голубым, хотел бы только тебя.

Мы футбол смотрели…

А, этот мальчик мой, мечтаемый, воображаемый… «Дом, населенный тобой»… Было дело. Старший безумный братец нашептал: «Всегда быть одному — слишком много для меня, всегда один и один — это дает со временем двух…»