Вениамин Каверин - Двойной портрет

48

Просыпаясь с трудом (как всегда после снотворного, которое он принял на этот раз ночью, в неположенное время), Снегирев сквозь прищуренные веки увидел жену — и что-то непривычное мелькнуло в том, как она прошла с газетой в руках — осторожно, но быстро.

— Напечатали?

Мария Ивановна подошла и, покраснев, как девочка, поцеловала его. Опровержение было напечатано. Правда, оно было напечатано на третьей странице, мелким шрифтом, среди читательских писем. Чтобы никто не заметил. Не все ли равно? Победа!

Он сразу же решил, что прежде всего надо зайти к Сотникову — пускай подошьет к делу. Фактически это ответ на постановление бюро. Потом надо позвонить Кулябко и сделать вид, что это — работа Кулябко, хотя работа как раз не его. Надо поговорить с факультетской газетой: передовая «О подлинных и мнимых фальсификаторах». И тут уже — будьте уверены — в дело пойдет другой шрифт, покрупнее!

Он принялся за гимнастику, но сразу же бросил, потому что телефон стал звонить, как в день Нового года.

Клушин, у которого выхватила трубку кокетливо заверещавшая Клушина, Персиков, Нечаева и, совсем некстати! Ксения, которую он тысячу раз просил не звонить домой. Ксения хохотала, потому что он разговаривал с ней принужденно, как с незнакомой, и была, кажется, немного пьяна. В десять утра! Все равно, было приятно, что она позвонила.

Метакса, Коренев, рыжая, которая никак не может забыть о том, что как-то в Керчи, от нечего делать...

Он уже знал опровержение наизусть и все-таки еще раз прочел его не торопясь, внимательно, слово за словом. Оно было написано глухо. Автора выгородили. Неприятно подчеркивалось слово «невежда». Редакция сожалеет. Подлецы! Он обошелся бы без таких сожалений!

Наплевать! Опровержение есть опровержение, даже если оно написано со скрежетом зубовным. Текст забывается. Остается главное — факт. А уж он, Снегирев, позаботится, чтобы из этого факта были сделаны выводы. Где надо и такие, как надо!

Ему хотелось спросить жену, прочел ли опровержение Алеша. Он не спросил: было молчаливо условлено, что Алеша как бы ничего не знает об этой истории. Но, уходя, Валерий Павлович не выдержал и все-таки оставил «Научную жизнь» в комнате сына — не на столе, а на окне, среди других газет и журналов.

Он поехал на лекцию. Поднимаясь по лестнице, он вспомнил, что даже не перелистал конспект. Но сразу же забыл об этом. Сегодня он не сомневался в удаче.

И в молодости Снегирев почти не готовился к лекциям, но читал все-таки хорошо, стараясь передать студентам тот интерес «открытия», без которого ему самому сразу же становилось скучно. Потом осталась только умелость, подчас он начинал чувствовать, что они слушают его с напряжением. Во всяком случае, «гнать студентов на его лекции палками», как он с презрением говорил о других профессорах, не приходилось.

Он держался спокойно после появления статьи, с чуть заметным оттенком оскорбленной гордости, а однажды — это имело успех — ловко срезал студентку Волину, которая пыталась выразить ему сочувствие. Волина лезла в аспирантуру, об этом знали на курсе.

Сегодня он настолько не заботился о том, чтобы лекция удалась, что даже немного удивился, увидев скучающие лица. Движенье холодности донеслось до него. Он знал, что нужно делать в подобных случаях: переключить внимание. Он бросил шутку, другую. Никто не засмеялся. На задних скамьях разговаривали. Кто-то зевнул.

— Может быть, вопросы?

Студент Остапенко, лохматый, рыжий, с детским квадратным лицом, сказал негромко:

— Простите, профессор... Мне хотелось узнать, что вы думаете о теории Улисса Симпсона Гранта?

Неудобно было сознаться, что Снегирев впервые услышал о Гранте. К счастью, студент тут же стал излагать эту теорию, опубликованную в последнем номере... Он назвал известный американский журнал. Теория была любопытная, хотя подозрительная, судя по новым, модным терминам, значения которых Снегирев не понял.

— Сейчас скажу — ответил он, — а пока попробуем выяснить, как относится к ней... Ну, скажем, Варварин.

Варварин относился к теории отрицательно и считал, что иначе к ней и нельзя относиться, поскольку Грант, очевидно, не признает объективно существующих закономерностей живой природы. Впрочем, и по другим его работам совершенно очевидно, что он не кто иной, как виталист, иногда притворяющийся — более или менее удачно — материалистом.

— Скажем проще: эклектик, — добавил Снегирев.

Подавленный смешок пробежал по аудитории, и Снегирев, почувствовав неладное, мягко оборвал разговор.

Волина кинулась к нему, когда, закончив лекцию, он шел по коридору.

— Валерий Павлыч, они вас разыграли.

У нее были красные пятна на щеках, хорошенькое личико вспотело.

— Как разыграли?

Я слышала, как они сговаривались. Такого ученого нет.

— Но позвольте... Остапенко изложил его теорию.

— Это теория самого Остапенко. Они просто трепались. Они держали пари, что вы...

Она отшатнулась, увидев его бешеное лицо. Но он сдержался.

— Я сегодня же доложу об этой возмутительной истории на бюро.

— Никаких докладов, и никаких бюро. — Он улыбнулся. — Я прекрасно понял, что это была шутка.

Она смотрела на него с удивлением.

— А вам, товарищ Волина, я посоветовал бы не доносить на своих товарищей. Даже из лучших побуждений.

— Да?

Она оскорбленно тряхнула головкой.

— Хорошо, Валерий Павлыч. На всякий случай я хочу сказать вам, что Улисс Симпсон Грант — восемнадцатый президент Северо-Американских Соединенных Штатов.

Это был хлопотливый день. Снегирев договорился с редактором факультетской газеты, зашел в партком, условился о заседании кафедры, на котором Клушин должен был огласить опровержение — разумеется, с соответствующими комментариями.

В министерстве он провел часа два, повидавшись с людьми, от которых как бы ничего не зависело, но на деле зависело многое, и которые, в частности, могли показать опровержение министру.

Собираясь уходить, он заглянул в первую попавшуюся комнату, чтобы позвонить домой — надо было сказать, чтобы не ждали к обеду. Группа сотрудников собралась вокруг знакомого референта, державшего в руках газету с отчеркнутым опровержением. Все оживленно разговаривали — и замолчали, едва Снегирев появился в дверях. Он подошел, улыбаясь, и инстинктивно насторожился, увидев серьезные лица. С ним поздоровались вежливо, но сухо.

Он попросил разрешения позвонить, снял трубку. Телефон был сдвоенный, в соседней комнате разговаривали. Он извинился и вышел.

Что все это значит? Это значит, что теперь, когда опровержение было напечатано, к нему стали относиться иначе, чем прежде.

Он позвонил жене из вестибюля. Прежде его боялись, но не сторонились. Теперь сторонятся, стало быть, не боятся. Почему? Потому что появилось — неизвестно где и как — то, что позволило студентам разыграть его, а референту, которого он о чем-то спросил, почти не ответить.

— Ежеминутно, — ответила торжествующая Мария Ивановна, когда он спросил, кто звонил. Она назвала фамилии. Не так уж много! Зато Данилов, который еле кивал ему с тех пор, как его выбрали членкором.

Он повесил трубку и тут же позвонил Кулябко.

— Его нет.

— А когда будет?

— Он больше здесь не работает.

— То есть как? Я просил товарища Кулябко.

— Поняла, — терпеливо ответил женский голос. — Но товарищ Кулябко больше здесь не работает. На его месте... — Она назвала незнакомую фамилию. — Что-нибудь передать?

Снегирев бросил трубку.

Ничего особенного не было в том, что сняли Кулябко, который не знал, что он скажет в следующую минуту, но неприятные, царапающие следы этого дня, который начался так счастливо, стали чувствительнее и глубже. Ладно же! Поживем, увидим! Шутка дорого встанет Остапенко и Варварину на защите диплома. А на месте Кулябко будет другой Кулябко!

В комнате еще темно, а ведь теперь светает рано, лето. «Да, уже лето», — подумал Остроградский. Сейчас он встанет и поедет в Русино во, не забыть бы только позвонить Васе Крупенину, который обещал купить для Ирины английскую ракетку. Ирина и Машенька встретят его на станции в одинаковых платьях — он издалека увидит их из окна вагона. Остроградский засмеялся в полусне. Ему нравилось, что они встречают его в одинаковых платьях.

Но было еще что-то очень хорошее, о чем так славно думалось ранним утром, в полусне, не открывая глаз. -Что-то не очень важное, но приятное, и, во всяком случае, то, что неизбежно должно было произойти именно в этот день. Он вспомнил и засмеялся. Сегодня Ирина позавтракает наскоро, «стоя на одной ноге», как она говорит, и побежит к «пьянице» за цветами. «Пьяницей» в Русинове звали старуху-цветочницу, которая действительно пила, что ничуть не мешало ей выращивать лучшие во всей округе гладиолусы и пионы. «Боже мой, неужели мне уже сорок четыре? Я рано состарюсь. Я — в мать, а Вернеры старятся рано. Вот Гриша — в отца, — подумал он о брате, — и выглядит моложе, чем я, а ведь между нами только полтора года. Впрочем, он — моряк, а форма молодит, особенно морская».