Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Помощь проекту
Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы читать книгу онлайн
Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:
Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,
Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.
Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь
И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.
Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,
Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.
Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,
Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.
Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,
И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.
Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,
Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.
Оружием любовались, шутили, — чтобы затем
Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.
А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,
Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.
Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:
Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.
Али, о светильник духа, не много таких, как ты,
Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.
Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,
В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.
Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.
Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.
Того, что дух совершает, не может свершить никто,
По водной глади без ветра он двигает корабли.
Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус
Зеленое знамя веры и меч пророка несли.
Но силу несметных ратей осилил праведный дух,
Бесславно враги ислама от их мечей полегли.
Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,
Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;
Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,
Карматы, дикие тюрки и франкские короли.
Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,
А время его повергло в бездонную пасть земли.
Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,
Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.
Подвижники веры вечно людей за собой ведут
В тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.
Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,
Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.
Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.
Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:
Захочется трусам сойти с ума, когда начнется резня.
Мать моя, праведная Фатьма, сейчас смотри на меня!
Словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток —
В реку сражения, где блестят сбруя, клинки, броня.
Как прыгает рыба на, быстрине, так меч мой взмывает ввысь
И вновь ныряет, стаю врагов перед собой гоня.
Как рыба, я дерзко вьюсь и кружусь, и коловерть клинков
Не в силах меня затянуть на дно, свалить к копытам коня.
Мать моя, праведная Фатьма, сумеешь ли здесь узнать
Того, кто кривил беспомощно рот, в пеленках громко бубня?
Мать моя, сможешь ли мне простить мое пристрастье к войне?
Ведь ты состарилась, в доме мир пестуя и храня.
Но в этом мире, где правит Зло, я мир вкушать не могу,
Разве что женщинам и рабам по вкусу эта стряпня.
Меня не для рабства ты родила, и я за жизнь не боюсь,
Ведь тот, кто жил, покоряясь Злу, не жил на деле ни дня.
Пойми: не по прихоти я избрал скитания и войну —
Стрекало скорби гонит меня и гнева жжет головня.
Но если скажут: Али Мансур — обидчик вдов и сирот,
То знай, что это его врагов лживая болтовня.
После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.
