Ольга Токарчук - Последние истории

Отношения «я» к «ты» — наиболее болезненная дробь. Дискомфортная. «Я» попадает в зависимость от «ты», вынуждено постоянно себя очерчивать, не теряя бдительности и трезвости. Границы расплывчаты, реагируют на каждое прикосновение, поизучают и спрячутся — улиткины рожки. Когда неуверенность становится нестерпимой, «я» прячется под маски, иные из которых застывают, превращаясь в тюрьму. «Я» всегда слишком приближается к «ты», приходится отстаивать дистанцию, контролировать ее.

Так что лучше сделать из «ты» «он», такие отношения наиболее безопасны, не позволяют «ты» подойти слишком близко. «Я» обязано быть прагматичным, сосредоточенным на собственной гладкой округлой поверхности, которая демонстрирует — да-да — свою форму окружающим, но прежде всего отражает внешний мир, не пропуская ничего внутрь. При том, что само способно осматривать объект со всех сторон, оценивать — принимать или отвергать. Одно уменьшать, другое увеличивать, регулируя восприятие. Превратить мир в «он», чтобы можно было пользоваться им как вещью и перекидывать из руки в руку, словно мячик, колдовать, создавать и исчезать.

Майк развесил вокруг главного бунгало, ресторана и возле некоторых домиков сверкающие подвески — чтобы отпугивать обезьян, становившихся все более агрессивными, особенно днем. Подвески представляли собой кусочки зеркал на нитках.

Они беспокойно шевелились на ветру, ничего не упуская из виду, точно лишенные век, вечно трезвые глаза. Отражали мир, разъятый на части, искромсанный, зыбкий и мерцающий мираж, плод жары; блик на воде, обращающийся в случайные колебания света, в формы, кажущиеся усталым глазам знакомыми. Всё заполонили подвижные солнечные пятнышки. Они быстро и жадно облизывали каждый предмет.

Майя не спускала с мальчика глаз. Сидела, положив ноги на стул, который день с одной и той же книгой на коленях, открытой на случайной странице, — она и не думала читать. Подмечала каждое движение сына. Видела, как он встает на цыпочки и с любопытством следит за отраженными в зеркальных зрачках крупицами света. Как, потеряв интерес, снова принимается за фокусы с исчезновением пинг-понгового шарика или завязыванием узлов на веревке, которые потом распускаются при одном взмахе палочки.

Киш сидел на своем обычном месте с пачкой газет и журналов; после обеда он все время проводил на этом диване, порой поля его шляпы немного приподнимались, и тогда — Майя была уверена — он снова смотрел в их сторону. Словно волк на опушке леса. Когда она спускалась с сыном понырять, надо было пройти мимо, произнести «добрый день» или равнодушное «привет». Киш поворачивал голову им вслед.

— Как книжка? — бросал он мальчику.

— Супер. У меня несколько вопросов. Можно я попозже зайду?

Она спиной чувствовала его взгляд — мужчина наблюдал, как они шагают по молу и погружаются в воду.

За ужином голландки рассказывали о своей экскурсии на большой остров. Кофе стоит десять долларов. В море никто не купается — есть ведь бассейны с прозрачной лазурной водой. Одна дама проиграла там вчера кучу денег.

— Смотри, — сказал мальчик, — это самый хитрый трюк на свете. «Sawing a woman in half»[14].

Он показал ей ряд фотографий из книги Киша. На них была изображена женщина, лежащая в ящике: с одной стороны торчит голова, с другой — ступни. На втором снимке ящик закрыт, а демонический маг в черном сюртуке распиливает его пополам большой блестящей пилой. На следующем — ящик распадается надвое. Затем, на последней фотографии, он снова цел, а женщина с улыбкой воскресает.

— Это фокус. Там два человека, один — где голова, второй — где ноги.

— Здесь не написано, как это делается, но Киш наверняка знает. А ты как догадалась?

— Это всем известно. Старый трюк.

— А Киш говорит, нет — все происходит по-настоящему. Он сказал, что мы можем устроить прощальный магический сеанс. В честь китайского нового года.

— Он наступил уже месяц назад.

— Ничего, — радостно закончил мальчик и убежал.

— Ты уроки сделал? — крикнула Майя ему вслед.

Сын что-то пробормотал в ответ.

После отъезда голландок Майк стал привозить на своей лодчонке странных молчаливых людей, которых селил в домиках победнее, за рестораном. Миниатюрные узкоглазые женщины, тихие дети. Хозяин помогал заносить в бунгало багаж, вернее, узелки. Три женщины были старые, седые, две — помоложе, наверное, матери этих детей. Майя разглядывала их, когда те развешивали белье на перилах террасы. Питались они отдельно от других гостей. Официант приносил продукты в двух больших мешках. Они ели все вместе, на террасе, устроившись прямо на дощатом полу.

С одной из молодых женщин Майя случайно столкнулась, спускаясь с холма. На шее у той был большой шрам, словно от ожога. Рифленая кожа оттягивала лицо вниз. Проходя мимо, женщина потупила глаза. Майя подумала о них «жертвы», потому что быстро заметила, что у каждой имеется какой-нибудь дефект, старая рана, рубец. У детей тоже — экзема или рахит. Из какого же мира они сюда прибыли? Из ада? Майк просил не спрашивать.

— Ты не задаешь вопросов, я не рассказываю. Мы ничего не знаем, и дело с концом.

Ночью она слышала, как подошел какой-то катер и женщины исчезли, но спустя несколько дней в домиках у кухни появились новые постояльцы. Майя и не расспрашивала.

Мальчик, который теперь бегал вверх-вниз, к Кишу и обратно, сказал, что они беженцы. Это внесло ясность. Беженцы откуда-то, беженцы куда-то.

Сын взял у нее для фокусов хлопчатобумажный платок и просил не выбрасывать спичечные коробки.

Майя велела ему не исчезать.

— Чтобы я все время тебя видела. И в домик Киша не заходить. Договорились?

Он кивнул, но посмотрел так же удивленно, как когда она прогнала из бунгало нахальную обезьянку.

В баре у Майка она купила пять открыток, все одинаковые: безмятежный залив, желтый песок и пальмы на берегу. Синее небо и зеленая вода, просто глянцевые фотографии из «Нэшнл джиогрэфик». Разложила их перед собой, точно карты для пасьянса. Одну написала матери. Предыдущую, почти такую же, Майя послала ей на Рождество. Перечислила — через тире — этапы путешествия. Открытка наверняка лежит у нее на столе. Четыре оставшиеся невозмутимо дожидались своей очереди; Майя подумала, что можно отправить их голландкам. Они ведь оставили свои визитки. Открытки будут томиться в холодных северных домах, среди прочей почты, телефонных счетов и банковских квитанций, пока путешествие на восток не опишет круг и странницы не вернутся в исходную точку. Матери она еще дописала: «Должны прислать счет за страховку, заплати, пожалуйста, я отдам, когда приеду».

Пустые квартиры, воздух в которых застыл в мутное желе с застрявшими пылинками; не в силах пробиться сквозь него, свет тает и стекает по оконным стеклам. На столе в маленькой кухне лежит связка ключей и трамвайный билет. В коридоре на полу валяются детские кроссовки, на подошвах присохшая грязь. Дверь в ванную чуть приоткрыта, а за ней в темноте, оставляя скользкий след, кочует чешуйница — капля органического металла. Усиками обследует клубок волос на сетке слива. В комнате на ковре, у самой стены, сто двадцать четвертый день образуется комок пыли; он уже величиной с орех. Это загадка, аномалия, хронологически обратный процесс, потому что все вокруг скорее норовит раскрошиться и рассыпаться. На кровати в спальне еще заметно небольшое углубление — кто-то тут сидел, давным-давно. Рядом лежит одинокий тощий носок.

Она глядела на обезьян, которые, пользуясь ее неподвижностью, осмелели и теперь подходили к самой террасе. Бросали на Майю быстрые хитрые взгляды, на пробу скалили зубы. Некоторые несли цеплявшихся за грудь малышей, доверчивых и равнодушных к материнским безумствам. Порой между обезьянами вспыхивали ссоры — тогда они начинали пискливо орать и злобно кидаться друг на дружку, чтобы через секунду позабыть об инциденте. Однажды, отправившись обедать, Майя легкомысленно оставила окно в ванной открытым и по возвращении обнаружила, что вся косметика перевернута вверх дном. Мыло исчезло.

Любопытство было обоюдным. Обезьяны обступали домик неровным кольцом и вглядывались в каждое Майино движение. Стоило ей подняться, животные издавали испуганные предостерегающие крики; когда она снова усаживалась в свое плетеное кресло, успокаивались и начинали искать друг у друга блох. Майя попыталась представить, какой они ее видят — бледная женщина, всегда в темных очках, подпоясанная цветным саронгом. Замечают ли ногти ее ступней с остатками голубого лака, худые коричневатые колени, маленькие складки кожи на животе, пупок? Обращают ли внимание на морщинки в уголках глаз — светлые полоски на загорелом лице? А плоский глазик сережки в ноздре? Капли пота на лбу, стягивающую волосы синюю резинку? Кажется ли она им страшной, уродливой — неловкое подражание их обезьяньей красе? Или всего лишь смазанным пятном, некой смутной опасностью, двуногой чуждостью?