Владимир Сосюра - Третья рота

Я потом часто просил отца пойти со мной к этой вербе за варениками.

Но отец почему-то всё отказывался.

Я катаюсь с сыном инженера в деревянном ящике на колёсиках. Я пассажир, а он — лошадь. Но вот ящик остановился — «лошадь» решила отдохнуть. Я стал подниматься, но тут «лошадь» дёрнула… И меня больно стукнуло подбородком об острый край ящика… Я плачу, кровь заливает мне шею и грудь…

Мы едим селёдку. И вдруг что-то острое и колючее застревает у меня в горле… Я подавился костью от селёдки, и мать, бледная-пребледная, с чёрными расширившимися зрачками, пальцем вытаскивает кость из моего горла… Я страшно ору…

Мать спасла мне жизнь.

Потом я долго не мог есть селёдку.

Это тоже было на Золотом руднике.

А это — на Брянском. Туман уже исчез. Я разговаривал только по-русски, был горд и самолюбив, жесток и нежен, капризен и влюбчив. Любил передразнивать мою тётку Клаву, которая вечно вертелась перед зеркалом, любил показывать ей за спиной язык, не понимая, что она всё видит в зеркало. Долго ломал голову: как это она видит спиной, потому что тётка жаловалась на меня матери, и она за это била меня.

Мне очень нравилось, когда одна из подруг матери, смуглая и красивая, брала меня на колени. От неё так приятно пахло, и была она такая уютная и хорошая.

Мне уже пять лет. Я даже был «великодержавным шовинистом» и называл отцова двоюродного брата, который приезжал к нам из Третьей Роты погостить, и его отца, папиного дядю, нехорошим словом, когда мать просила меня поцеловать их.

А дядька и дед были бородатые, в кожухах и грязных сапогах, они дымили вонючим табаком, были рослые, длинноусые и плевали на ковёр, хотя мама и не позволяла этого делать, а они, наоборот, когда она говорила, что так делать не следует, — смачно, с наслаждением плевали, харкали и растирали гадость своими смазанными дёгтем сапожищами.

Мать меня спрашивала:

— Сыночек, почему ты не хочешь поцеловать своего дедушку?

Я отвечал:

— Потому что от него несёт хохлом.

А мой братик Коля, курносенький, толстенький, в тёплых носочках, такой ласковый, трудолюбивый, послушный и добрый, не брезговал их целовать, дядьку и деда. Он прижимался к их громадным ножищам в широких шароварах и, зарывшись личиком в кожух, говорил:

— А я буду хохленком!

— О, це добра дытына, — говорил дед и любовно гладил Колину головку своей огромной запорожской лапищей.

— А це — чортыня, — сердито сверкал на меня суровыми глазами и тыкал в лоб своим страшным, почти с мою руку, пальцем, от которого я испуганно шарахался…

Я не понимал, что такое нужда, и горделиво поглядывал на бедно одетых детей.

У нас была кошка, а потом у неё появилось много котят. По утрам они очень шумели и бегали по комнате, где мы спали. И во мне просыпалось страшное и сладкое желание схватить нож и всех их перерезать… Но я не сделал этого. Я просто бросил кошку в уборную, во дворе… Она долго, так долго кричала, так страшно и жалобно, так одиноко и смертно, что у меня сердце разрывалось от жалости, но кошечку не удалось спасти.

А перед этим я под крыльцом, вместе с Колей, замучил курицу. Коля её держал, а я крутил ей головку. Она так покорно и обречённо смотрела на меня своими крохотными чёрными глазками…

Мама сказала, что меня за это покарает бог. Я очень его боялся. И когда, уже в селе, весёлые мальчишки шли пёстрой гурьбой к церкви и приглашали меня, я не шёл с ними. Я печально и одиноко стоял в сторонке от их весёлой и счастливой дороги, а они, смеясь и перекликаясь, как звонкие и радостные птицы, проходили за ограду и шагали в широко распахнутые двери церкви с нарисованными на них ангелами с солнечными мечами в руках… Там, где всё залито сиянием и звучит неземной, прозрачный хор, хор ангелов, ходит бог в золотых ризах… А мне туда нельзя. Я ведь грешник…

Я думал, что священник — это бог.

«Авдитория», куда мать ходила со своими знакомыми на концерты… Сад… Музыка… Шахтёрский посёлок. Звёздные вечера, полные звона гитар и поцелуев… Перед окнами две чудные башни, а из них полыхал в небо тихий, задумчивый и багровый огонь… Эстакады… Летящие сплетения стали на земле и в воздухе, маленькие паровозики, тащившие за собой с весёлым криком вагончики с углём…

Часто по воскресеньям мы ходили в Лозовую Павловку на базар. Мать покупала нам игрушки.

Только дорога казалась мне слишком долгой, по степи и вверх, длинная и колючая дорога.

Мы шли по стерне, и она больно колола мне пятки. Отец показывал, как надо идти, чтоб не кололо. Надо скользить ногами, почти не отрывая их от земли. И тогда не кололось. Но я сильно утомлялся. Мне надоедало держаться за мамину юбку. Ведь я мужчина.

Однако усталость брала своё, и я вновь цеплялся за юбку. Мать купила мне лошадку. Я размахивал этой лошадкой, и мне казалось, что я еду на ней верхом. Тогда усталость проходила, и я бодро шагал по золотой, пахучей и полной багряных цветов степи.

Мать купила мне и Коле пальто с блестящими пуговицами. Я говорил, что «буду инженером», а Коля — «хохленком». Ещё у нас была сестричка Зоя, светленькая и остроглазая. Я её очень любил, а Колю почему-то не любил и любил, но такое было не всегда, а лишь в тяжкие для него и для меня минуты.

Ещё в Третьей Роте, где я часто передразнивал покашливание папиного отца на пороге его кабинета, у нас появилась Зоя… Какая-то чужая женщина показала нам её, сморщенную, красную, с разорванным от крика ртом, и сказала, что нашла её в капусте и сейчас отнесёт обратно. Я плакал и просил не делать этого.

Я не знал, что такое «праздник». Я думал, что это — множество полочек, а на них — сплошь конфеты и пряники… Ещё я не знал, что значит «живой» и «мёртвый».

Я любил ходить в поле и любоваться цветами, особенно мне нравится багрово-синий репейник, любил сдавливать за животики странные голубые цветочки, такие бархатные и добрые, а они, когда их придавишь за животик, широко раскрывали свои ласковые, золотые ротики… Ещё я любил смотреть на зарю после захода солнца и бросать камешки в серебряные воды пруда… Брошу камешек, а он булькнет, и после него ещё долго расходятся по золотой вечерней воде круг за кругом, всё шире и шире, а потом исчезают, и вода снова становится спокойной, тёмной и тихой…

Я спрашивал у матери:

— Куда деваются камешки и почему от них идут круги по воде, а потом исчезают?

Мне было неприятно, что кровь, когда обрежешь палец, идёт так долго и её трудно остановить…

Я спрашивал у матери:

— Почему бог сделал человека таким непрочным?

Мать говорила:

— Сыночек, ты задаёшь мне такие вопросы, что я на них и ответить не могу.

Однажды я стоял в нашем дворе возле жёлтого, залитого солнечным светом погреба, и ко мне подошёл стройный, смуглый, хорошенький мальчик. Я очень полюбил его, и мы стали дружить. Это был сын рудничного фельдшера Коля Канарейкин.

Но когда он долго не приходил ко мне, я за то, что он мучил меня ожиданием, стегал его длинной лозиной.

Ещё мне было очень интересно и приятно ходить с моей ровесницей, дочкой кучера, в поле, где мы играли в камушки, ловили бабочек. Я любил смотреть, как она тонкими и нежными пальчиками сплетала веночки из полевых цветов для себя и для меня.

Вечерами мимо окон проходили пьяные шахтёры и пели песню про доктора Лойку, которого они очень любили:

А наша служанка Поля выходила к ним навстречу, и её обнимал у нас за сараем красивый и весёлый коногон Шаповалов.

Он часто бывал у нас на кухне, внизу, куда я в открытую ляду, когда приходило время, звонко и властно кричал:

— Поля! Подавай обед!

Мне очень нравилось так кричать.

А Поля тоже была хорошая штучка. Она своему Ване жарила картошку так, что аж кипела в масле, а нам к столу подавала почти сухую.

За это Ваня часто бил её, за любовь и картошку в масле. Это он так выражал ей свою «благодарность».

И папа с мамой, а иногда и их знакомые, с трудом утихомиривали буйного и пьяного Ваню. Они связывали его, а он плакал, ругался, называл Полю нехорошими словами и часто вместе с плевками бросал ей в лицо непонятное слово:

— Изменщица!

А Поля, с растрёпанными волосами, в синяках и разорванной кофточке, длинными чёрными косами вытирала ему слёзы, плакала и целовала связанные руки и ноги, а он под её поцелуями только стонал, скрежетал зубами и страшно вращал налитыми кровью глазами, которые почти вылезали из орбит…

А потом они мирились и, будто ничего и не было, снова сладко целовались за сараем, и Поля кудкудахтала, как курица, которой я открутил головку, задыхалась и прерывистым шёпотом спрашивала:

— Вань, а Вань! Когда же мы поженимся?

— Подожди: вот я заработаю денег, справлю себе спинжак и ботинки на рантах… Куплю гармошку и корову, выпишу мать, и тогда будем все вместе, — отвечал Ваня сухим басом.