Владимир Петров - Черемша

Было такое ощущение, что он неумышленно, ненароком испортил нечто значительное, важное для всех и даром ему это не пройдёт, возмездие неминуемо последует, по не сейчас, а позднее, и случится оно неожиданно и неизвестно от кого. Гошка вдруг поймал себя на том, что не идёт, как обычно, серединой дороги, а жмётся к палисадникам, к тесовым заборам и поминутно оглядывается при этом. Устыдившись, он подумал, что бояться ему, в сущности, некого, к тому же он никогда трусом не был. А внезапный страх пришёл к нему просто потому, что он впервые в жизни почувствовал настоящую и большую ответственность. Теперь ему приходилось отвечать, а вот как и за что — этого он пока не знал. Оттого, наверно, и трусил — от грядущей неизвестности.

И ещё он подумал, что, кажется, куда-то повернул, вышел на какую-то другую дорогу — так бывает, когда вылазишь наконец на хребтовый перевал и в лицо враз холодновато бьёт синий простор, пахнущий талым снегом. Неуютно, сурово-сдержанио вокруг, зато дышится легко и хочется идти вперёд. И с высоты этой, обозначающей чёткую определённость, мелочным и мелким виделось всё оставленное позади, всё вчерашнее — мальчишеское, зряшное, малосерьезное: и ребячьи потасовки у клубного крыльца, и любовная игра с пустоватой смазливой Грунькой, и даже наградные часы не восторгали — казались лежащей в кармане увесистой речной галькой.

Напротив сельсовета Гошка остановился, поправил фуражку и застегнул воротничок. Пожалуй, он впервые без прежнего презрительного равнодушия глядел на обшарпанное крыльцо, на доску с разноцветными объявлениями. Он недолюбливал этот дом — тут ему не один раз "прочищали мозги" (безуспешно, правда).

Нет, он не обижался — в жизни всё происходит в своё время. Почему бы сейчас ему самому не войти в неприветливый "казённый дом" или хотя бы прочитать эти объявления? Ведь для людей писаны, для черемшанских граждан. Стало быть, и лично для него.

Можно начать с этого, самого красивого и броского "Объявляется переселение на новую Зареченскую улицу" Ну, это не по его части, хотя по существу правильно: давно надо вытурить кержатню из замшелой щели, "за ушко да на солнышко".

— Штрафами интересуемся? — ехидно прозвучал с крыльца женский голос.

Гошка обернулся: у перил подбоченилась паспортистка-учётчица Нюрка Шумакова, завзятая клубная артистка (в местных постановках она всегда играла революционных женщин — отчаянных и настырных. Какой и сама была в жизни).

— Вон там, справа, список нарушителей общественного порядка, — Нюрка выбросила картинно руку и показала пальцем, как какой-нибудь матрос на бронепоезде, идущем в атаку.

— А мы не нарушаем, — с достоинством сказал Гошка.

— Давно ли?

— С самого свержения царизма, — сказал Гошка. — А сельсовет посещаем только по общественным делам.

— Да что вы скажете! — пропела "артистка-паспортистка". — И какое у вас зараз дело?

— Вот это самое! — Гошка постучал пальцем по плакату на доске. — "Всенародный сбор средств в пользу испанских детей". Выписывайте квитанцию.

— Дак это же производится на предприятии, через профсоюзы. А у нас только единоличные граждане.

— А я говорю: принимайте! — Гошка набычившись двинулся на учётчицу, поднялся на крыльцо. — Не имеете права глушить патриотический подъём!

Та сразу сменила тон, вежливо защебетала, препроважая Гошку вперёд, в распахнутую дверь. В канцелярии Гошка вынул из кармана часы, торжественно поднял их за ремешок и сказал:

— Вношу! Записывайте в ведомость: часы серебряные карманные на двенадцати камнях. От гражданина СССР Полторанина Георгия Митрофановича.

Нюрка-учётчица разинула рот, обмакнула ручку в чернильницу и… решительно отложила в сторону.

— Да ты опять, никак, пьяный, Гошка?

— Молчать! — закричал Гошка. — Прекратить оскорбление моего достоинства! Иначе напишу жалобу.

На крик сейчас же заглянул в дверь встревоженный председатель сельсовета Вахрамеев. Выслушав объяснения, рассерженно обернулся к Гошке:

— А ну дыхни!

Гошка набрал полные лёгкие и дыхнул; председатель изумлённо поскрёб затылок, долго и внимательно разглядывал парня. Затем приказал Нюрке:

— Прими, зарегистрируй и оприходуй. А ты, Полторанин, зайди на минутку ко мне. Разговор есть. Ты ведь у Денисова был?

— Был…

— Ну заходи.

Прилетел ещё один аэроплан — такой же трескотной, растопыренно-неуклюжий, лягушачьего зелёного цвета. Этот появился рано утром и не стал куролесить над селом да водохранилищем, а будто зная, что ему надобно, сразу нацелился на Выдриху, с ходу прилип к сенокосному лугу, как пчела к патоке.

Однако ремонтники прилетели, сообразила Фроська, а ну как заберут с собой Светлану-лётчицу да улетят — она и проститься с ней не сможет! Фроська быстренько договорилась с бригадиршей, скинула робу и босиком побежала прямой тропкой к Выдрихе.

Версты две, пожалуй, отмахала и всё зря: справа из села, по пыльному просёлку, в урочище накатилась оголтелая орава черемшанской пацанвы — перед ними на пути к самолётам насмерть встал милиционер Бурнашов. Он дико орал, выкатив глаза и вскинув над головой руку с наганом: "Назад, стервецы!! Стрелять буду!"

Фроську он тоже не пропустил, упрямо крутил башкой и грозился спустить с поводка собаку — видно, совсем одичал мужик за несколько караульных суток у сломанного аэроплана.

Пришлось ей вертаться не солоно хлебавши. А на участке Оксана-бригадирша накинулась: "Зачем на виду у всех прямо перед директорскими окнами побежала? Соображать надо, тёлка недоеная. Теперь вот иди объясняйся: вызывают тебя к главному инженеру".

Фроську это не испугало, хотя и приятного было мало: кому охота выслушивать нудное брюзжание мордатого Брюквина, который теперь наловчился часами бродить по стройке, записывая всяческих нарушителей в засаленный блокнот.

Она вымыла ноги, надела резиновые "спортивки" и отправилась в управление, на ходу закручивая, пристраивая на затылок косу.

В приёмной у пожилой напудренной секретарши спросила:

— Ругать меня вроде вызвали? Дак я пришла.

Секретарша посмотрела на Фроськины тапочки.

— Просекова? Не ругать, а беседовать по кадровому вопросу! — И показала на боковую дверь. — Заходи сюда.

В комнате за столом сидели двое: глыбастый пухлолицый Брюквин в вышитой полотняной косоворотке, а сбоку — залётка Коля Вахрамеев собственной персоной. При своём русом чубчике и при реденьких ещё, но уже солидно выглядевших соломенных усах. Чужой, вежливо-улыбчивый и отчего-то заметно настороженный.

Пахло в кабинете начальственно: дорогими папиросами, одеколоном и хромовой кожей (ну, это, возможно, от брюквинского портфеля или от Колиной полевой сумки).

— Вот она, — Брюквин широким жестом указал на Фроську. — Бетонщица Просекова, передовая наша работница, стахановка. Вырастили в собственном коллективе. Жалко отдавать. Но раз требуют интересы культуры… Мы понимаем — нужна рабочая прослойка.

Брюквин налил из графина воды, залпом выпил целый стакан и опять сокрушённо повторил:

— Жалко отдавать…

— Куда это отдавать? — удивилась Фроська.

— Да вот относительно тебя, товарищ Просекова, сельсовет ходатайствует. О переводе на клубную работу: завхозам. Девушка ты боевая, инициативная, к тому же, на музинструменте играешь. А вообще, с такой внешностью, конечно, надо занимать более видную должность. Ну, это моё личное мнение, и я его когда-то высказывал.

Фроська всё поняла. Исподлобья взглянула на Вахрамеева, укоризненно прищурилась: эх, Коленька-соколик, что же ты учудил-принадумал? Ни поговорил загодя, ни совета не спросил. Захотел кружным путём да на людях петлю арканную накинуть, чтобы потом до себя притянуть поближе? Дескать, принародно отказаться побоится, постесняется.

— А я, дорогие начальники, — с улыбкой сказала Фроська, — не только на гармошке играю — ещё и пляшу. Цыганочку, барыню, камаринского — всё что хошь.

Она опять посмотрела на председателя: у того багрово наливались щёки, под виском поблёскивала струйка пота. Наклонив голову, чешет мизинцем в усах. Ишь ты, усы-то небось отпустил, а ума, доброты сердечной от этого не набрался.

— Любопытно, — крякнул неопределённо Брюквин. — Ты прямо талант-самородок, товарищ Просекова. Так тебе, выходит, самое место в общественном клубе.

— Нет, — серьёзно сказала Фроська. — Это вам выходит, а мне не подходит. Вы должность дайте, чтобы я командовать могла. Такими, как вы — уму-разуму учить.

— Что это значит? — Брюквин тоже покраснел, приподнялся, опёрся о стол пальцами-пухляшками. Раздражённо повернул голову к Вахрамееву: видите, я вас предупреждал, она же скандалистка, я её знаю.

— Да ладно, — глухо сказал Вахрамеев. — Ну, не хочет человек, значит, не хочет. Чего же неволить… Пускай идёт.