Анри Труайя - Семья Эглетьер

— Вы правы! Главное, чтобы она выздоровела.

— И чтобы не попыталась снова…

— Ну, конечно! Ах, какое несчастье! Бедняжка Франсуаза! Завтра утром я заеду к ней…

Мадлен, закуривая, мотнула головой.

— Я прошу вас не делать этого.

— Почему?

— Она еще очень слаба и не оправилась от потрясения…

— Я побуду у нее минут десять, не больше…

— Она никого не хочет видеть.

— Как никого? А вас?

— Я — другое дело.

Лицо Кароль стало жестким. Она прищурилась, глаза ее потемнели.

— Не понимаю… — ядовито заметила она. — По-моему, Франсуаза со мной достаточно близка… Так же, как и с вами… После того что произошло, было бы естественно, чтобы я навестила ее, выразила свою заботу, привязанность…

— В этой истории очень мало естественного, Кароль, и вам это хорошо известно, — ответила Мадлен, глядя ей в глаза.

Через открытые окна, выходившие в сад, в гостиную лились последние лучи солнца, на деревьях щебетали птицы, сквозь их нестройный гомон доносился приглушенный шорох шин проезжающих по набережной автомобилей. Будто и не слышав слов Мадлен, Кароль озабоченно продолжала:

— …Кроме того, нужно все подготовить к возвращению Франсуазы… Многое обдумать. Филипп приезжает послезавтра, и я не знаю, понимаете ли вы…

— Я настолько все понимаю, что забираю Франсуазу к себе в Тук, — ответила Мадлен.

Кароль передернуло.

— С какой стати?

— Это необходимо.

— Вы могли бы по крайней мере посоветоваться со мной!

— Я предпочла посоветоваться с доктором Мопелем.

— И он, разумеется, с вами согласился?

— Не только согласился, но считает, чем скорее это произойдет, тем будет лучше. Мы поедем в пятницу утром прямо из клиники.

— Послезавтра? — вскричала Кароль. — То есть как раз в тот день, когда Филипп возвращается?

— Ну и что? Тем более!

— Он захочет ее повидать.

— Я же вам сказала, что Франсуаза никого не хочет видеть!

— Но это ребячество!

— Нет, Кароль.

Солнце падало на Кароль, и она немного отодвинулась.

— Я нахожу недопустимым, Мадлен, ваше постоянное вмешательство в дела этого дома. Этот вопрос должен решать Филипп…

— Как же он может решать, если вы от него все скрываете? — с издевкой спросила Мадлен.

И удовлетворенно отметила, что хоть как-то расквиталась с противником, который так долго одерживал над нею верх. Она спокойно наблюдала, как Кароль в растерянности подыскивает слова.

— Право, не знаю, как я объясню Филиппу, почему Франсуаза уехала, не дождавшись его! — наконец недовольно проговорила Кароль.

Мадлен не удержалась от удовольствия подчеркнуть свой перевес.

— Вы же сами придумали объяснение: Франсуаза отравилась консервами, врач предписал ей строгий режим и полный покой…

— Для этого не нужно уезжать из Парижа!

— Конечно, но Франсуаза предпочла Тук.

— Филипп рассердится! Кроме того, если даже она и уедет с вами, ей все равно придется скоро вернуться сдавать экзамены.

— Подумаешь, экзамены! После всего что мы пережили, стоит ли о них говорить!

— В июле мы собираемся в Грецию…

— И неужели вы думаете взять ее с собой?

— А как же иначе!.. Об этом мы давно договорились. Путешествие будет ей очень полезно!

— При том, что с утра до вечера у нее перед глазами будет отец, брат и вы между ними? Очень сомневаюсь! Нет, Кароль, чем меньше вы будете заниматься Франсуазой, тем лучше будет для нее.

— Дорогая Мадлен, вы, кажется, забываете, что я не одна. И что Филипп еще не сказал своего слова. Когда я сообщу ему, что Франсуаза отказывается ехать с нами…

— Да не выставляйте вы поминутно Филиппа, как огородное пугало! — взорвалась Мадлен. — Он будет сердиться и шуметь лишь настолько, насколько вы его науськаете. Но мне кажется, это не в ваших интересах!

Кароль взяла с дивана подушку, смяла ее, снова взбила и проговорила очень мягко:

— Почему вы все время твердите о моих интересах? Сейчас я забочусь только о Франсуазе.

От такого лицемерия у Мадлен перехватило дух. Ослепленная гневом, она, и не пытаясь овладеть собой, накинулась на невестку:

— Нет, Кароль! Хватит! Вы забываете, что из-за вас и Жан-Марка атмосфера в этом доме стала непереносимой для девочки! Она слишком чиста и не способна терпеть такую грязь! Именно поэтому она потеряла голову! Именно поэтому она хотела умереть!..

Пока Мадлен говорила, лицо Кароль озарялось все более злорадной улыбкой. В сумерках ее глаза и зубы блестели, черты выражали елейную жестокость и презрение. Когда Мадлен, задохнувшись, умолкла, она спокойно сказала:

— Я вижу, Мадлен, вы отстали от событий. И даже очень! Неужели Франсуаза что-то скрывает от вас? Во всяком случае, она совсем не так чиста, как вы воображаете. И ее безрассудный поступок вызван только неудачей в любви.

— Вы готовы придумать что угодно, лишь бы обелить себя!

— Если бы я хотела выдумывать, я бы сочинила что-нибудь пооригинальнее истории о том, как девчонка спуталась со своим преподавателем.

— Что?

Мадлен приняла удар и сразу, еще не испытав боли, почувствовала, как глубока нанесенная ей рана.

— Если вы мне не верите, спросите у Франсуазы, — продолжала Кароль. — Кстати говоря, этот мужчина, которого я видела в тот же вечер, что и вы, весьма недурен. Правда, он староват для Франсуазы, да и склад ума у него не тот. Обидно, что в столь юном возрасте она нарвалась именно на него!..

Кароль продолжала улыбаться, спокойная, наглая, уверенная в себе. Из последних сил борясь с очевидностью, Мадлен едва выдавила из себя:

— Она сама вам об этом сказала?

— Нет. Но это не существенно. Она не ночевала дома, провела ночь с этим человеком и потом в пять утра в слезах прибежала к Жан-Марку и все ему выложила. Он, конечно, пытался успокоить ее, но вы же знаете Франсуазу, она принимает все так близко к сердцу!..

Несколько секунд Мадлен боролась с удушьем. На этот раз приходилось признать: соперница положила ее на обе лопатки. Да еще ехидничала, выражая сочувствие. Как же настрадалась Франсуаза, прежде чем прийти к этому ужасному решению! Потерять уважение к себе для человека ее склада было страшнее, чем потерять уважение к окружающим. Ну, а он? Неужели он не почувствовал, что для нее может стать катастрофой то, что для другой девушки прошло бы бесследно. Впрочем, на что ему такая щепетильность? С его-то острыми зубами? С его волчьим аппетитом к жизни. Как у Кароль. И Франсуаза попала в этот зверинец! Так стоит ли удивляться, что ее там унизили, оскорбили, осквернили!

Солнце уже скрылась за домами в глубине сада. Стало прохладнее. После долгого молчания Кароль, с любопытством наблюдавшая за золовкой, сказала:

— Я не советую вам относиться к Франсуазе чересчур снисходительно — вы окажете ей плохую услугу.

— А я вам не советую быть с нею суровой — это может снова вызвать у нее приступ отчаяния. И уж тогда она не промахнется!

— О какой суровости вы говорите? Если она не хочет никого видеть, передайте ей, что я все устрою и отец ни о чем не догадается. Чем меньше она будет волноваться, тем скорее поправится. Когда вы ее увидите?

— Сегодня. Я получила разрешение ночевать в ее палате.

Кароль наклонила голову в знак того, что признает себя побежденной.

— Она действительно вас любит!

— Я хотела бы взять кое-что из ее вещей.

— Пожалуйста.

Обе поднялись с дивана. Выходя из гостиной, Кароль посторонилась, пропуская золовку. «Странно, — думала Мадлен, — но я не могу по-настоящему ненавидеть эту женщину. Каждый раз, как я обрушиваюсь на нее с самыми страшными обвинениями, она чем-нибудь обезоруживает меня. Может быть, дело в ее красоте? Нет, скорее в той откровенности, с которой она добивается своего. А может быть, и в предчувствии, что не так долго ей, Кароль, осталось быть счастливой». Мадлен пошла по коридору и толкнула дверь в комнату Франсуазы. Все было в полном порядке — мебель, книги, тетради. Тишина комнаты, ее нежилая пустота производили тягостное впечатление. Мадлен открыла шкаф, где на вешалке аккуратно, как после покойницы, висели платья Франсуазы.

Невозможно заниматься в такую жару. Через открытое окно снизу доносится запах бензина и непрестанный глухой гул большого города, от которого раскалывается голова. «Неосновательное обогащение». Жан-Марк трижды прочитал эту главу, но так и не усвоил ее главных положений. Он не успевал дойти до конца, как все прочитанное улетучивалось словно дым. А ведь до экзамена оставалось всего две недели. Если он не возьмется как следует, определенно провалится. Ну и что? Ну и провалится. Подумаешь! В конце концов не для одних дипломов живешь на свете. Пускай занимаются те, чья жизнь так пуста, что они не ощущают ее груза на своих плечах, те, чей покой не тревожат ни женщины, ни мучительные вопросы, словом те, которые, как водолазы в скафандрах, пассивно наблюдают за проплывающими мимо чудовищами, но поймать хоть одно из них не могут. А у него голова занята другим — его жизнь полна острых переживаний, трудностей, преград. Франсуаза уехала, так и не согласившись повидаться с братом. Рассердилась? Обвиняет его во всем случившемся? Но ведь накануне самоубийства она так тепло с ним говорила! Да чего тут гадать! Совершенно ясно, что причиной всему этот мерзавец Козлов. Кто знает, какую комедию он разыграл, соблазняя Франсуазу! Сегодня утром Жан-Марк опять звонил в Тук. И опять Мадлен ответила ему, что последние три дня Франсуаза выглядит лучше, но по-прежнему замкнута, печальна и молчалива. Кароль уверяет, что все это «девичьи капризы» и что через две недели Франсуаза обо всем забудет. Однако Жан-Марк подозревал, что Кароль умышленно, для успокоения собственной совести преуменьшает значение случившегося. Филиппу она объяснила, что Франсуазе уже давно нездоровилось («печень, как всегда»), к тому же она вдруг увлеклась каким-то парнем, и Кароль, желая пресечь это, отправила ее в деревню к тетке. Филипп попался на удочку и, как обычно, одобрил все ее действия. Легковерность отца удивляла Жан-Марка. Очевидно, он слишком дорожил своим покоем, чтобы вникать в дела детей и жены. Больше всего озабоченный тем, как бы ему не помешали в его привычных развлечениях, он охотно принимал удобный обман, боясь неприятных истин, которые заставили бы его заняться кем-нибудь, кроме себя. Поэтому кошачья мягкость Кароль его вполне устраивала. Жан-Марк поневоле вовлекался в эту игру. А тот, кого они должны были уважать и бояться, не только не мешал им, но облегчал их задачу. Вчера, например, Филипп хотел добавить сто франков к сумме, которую давал Жан-Марку ежемесячно. Тот отказался. А между тем эти деньги очень бы пригодились. В новую квартиру надо было покупать то одно, то другое. Если говорить откровенно, заниматься здесь хуже, чем дома. Меньше воздуха. И очень шумно… Зато Кароль любит эту комнату. Он ждет ее к четырем часам. Сегодня их первое свидание после попытки Франсуазы покончить с собой. Это потрясло обоих и на время прервало их отношения. Только теперь они вновь почувствовали прежнее влечение друг к другу. Двадцать пять минут четвертого… Почти без двадцати четыре. «А я еще ни черта не сделал! Просто немыслимо! Впрочем, вряд ли на экзаменах будут спрашивать о неосновательном обогащении: об этом спрашивали два года назад…» Виски его словно сжимало обручем. Чем больше Жан-Марк старался вникнуть в прочитанное, тем меньше понимал. На лбу выступил пот. Он пошел за ширму, ополоснул руки над слишком маленьким умывальником с урчащим краном, надел чистую рубашку, включил электробритву и провел ею по подбородку и щекам. Пчелиное жужжание наполнило комнату. Он всегда брился в последний момент перед приходом Кароль. Когда кожа стала безупречно гладкой, Жан-Марк протер лицо слегка вяжущим, душистым лосьоном, подарком Кароль. Она не опоздает, она так пунктуальна. Во всяком случае, в любви. Жан-Марк закурил и облокотился о подоконник. Если Кароль почему-либо не придет, он будет зубрить дальше, выиграв на этом три часа. Но что толку, когда у него решето вместо головы? В худшем случае экзамен придется пересдавать в сентябре. Но тогда пропали лето и поездка в Грецию… Разумеется, после этой истории Франсуаза не поедет с ними, но для остальных ничего не изменилось. Жан-Марк еще не был в Греции, однако заранее знал, что будет очарован. Мертвая белизна камней, нестерпимая синь неба, мудрость точного расчета в сочетании с мифологической стихией — светлое, радостное мироощущение, столь отличное от мистического христианства… И вместо всех этих чудес ему, видно, в самые жаркие летние дни предстоит увязнуть по уши в скучных юридических науках. Глупо! Но как избежать этого? Может быть, заниматься по ночам? Дидье Коплен уже пытался, но безуспешно. Однако то, что не удалось Дидье, может удаться ему, Жан-Марку. Он подсчитал, сколько страниц еще осталось проглотить, разделил их на пятнадцать, нет, на тринадцать: нужно оставить по крайней мере два дня, чтобы просмотреть весь материал. Ежедневная порция оказалась внушительной. Но если ничем другим не заниматься!.. Жан-Марк вернулся к столу, взял лист бумаги и добросовестно составил план: «Суббота — с девяти до двенадцати — уголовное право; с двух до семи — административное. Ночью — политическая экономия… воскресенье — весь день гражданское…» Сколько раз он уже составлял расписание и сколько раз его менял! Однако все эти ухищрения, которые раньше успокаивали его, сейчас казались жалкими. Словно он собирался сдвинуть огромную гору. Вдруг Жан-Марк вспомнил, что у него кончился чай. А между тем они с Кароль обязательно выпивали по чашке чаю во время свиданий. Он открыл шкаф, где держал продукты. На дне металлической коробки оставалось несколько ароматных чаинок и как раз китайского сорта, который она так любит… Жан-Марк поставил чайник на плиту и вернулся к окошку. Теперь им овладело нетерпение, и он нарочно пугал себя, что Кароль не придет.