Вениамин Каверин - Двойной портрет

12

Я позвонил Кузину, и он явился немедленно — длинный, остроугольный, с кривым носом и ежеминутно щурящимися глазами.

Я сказал, что прочел его разработку и что это не материал к статье, а трактат, который надо издать отдельно, тиражом в сто тысяч экземпляров. Он засмеялся.

— Ну, а серьезно?

— А серьезно — серия статей.

— Так и задумано.

— Несколько вопросов. Вы пишете: «В какую же копеечку обошлась стране деятельность Снегирева?» Вот именно, в какую?

— Можно подсчитать.

— Еще вопрос: где Остроградский?

— Вернулся.

— Он реабилитирован?

— Кажется, нет. Но дело пересматривается. Он живет под Москвой.

— О нем можно писать?

Кузин поскучнел.

— Поговорю с Горшковым. Но я догадываюсь, что он ответит: «Можно, но не упоминая».

— То есть как?

— Ну, не знаю... — уныло сказал Кузин. — Он скажет: «Редакцию интересует этический аспект. А в истории Черкашина он выражен сильнее».

Мы с Кузиным знакомы давно и, хотя встречаемся не чаще двух-трех раз в год, разговариваем по-дружески откровенно.

— Ну, вот что: я не буду писать о Снегиреве.

Кузин вытянул шею, длинную, с торчащим кадыком.

— Почему?

— Во-первых, потому, что мне не нравится эта кухня, где один повар готовит обед, а другой его украшает.

— Очень хорошо. Считайте, что я просто рассказал вам эту историю. Во-вторых?

— А во-вторых» я ничего не понимаю в рыбах. Может быть, Снегирев прав? Или не так уж не прав, как вы утверждаете. Как писать о людях, которых я никогда не видел?

Кузин подумал.

— Очень хорошо. Мы заставим их встретиться.

— Каким образом?

— Надо повторить эту дуэль, — сказал Кузин. У него вспыхнули глаза. — И так, чтобы она прошла перед вашими глазами.

— Но это невозможно.

— Почему же? Остроградский освобожден, вернулся, а реабилитация не нужна, чтобы встретиться со Снегиревым в нашей редакции.

— На его месте я бы не поехал.

— О, вы меня не поняли! Они не должны знать, что увидят друг друга. Вы против?

— Нет, но... В этом есть что-то неприятное.

— Вы думаете?

— Что-то предательское. Впрочем, дело ваше.

Три ночи Остроградский провел у тети Лизы, дворничихи, служившей в том доме на Петровке, где он жил до ареста. Это было небезопасно, хотя из прежних жильцов почти никого не осталось. Но у тети Лизы был общий ход с лифтершей, и незнакомый; человек легко мог обратить на себя ее внимание.

Остроградский был осужден без конфискации имущества, при аресте забрали только шкатулку с письмами и несколько книг. Теперь тетя Лиза отдала ему старую байковую пижаму, патефон и медаль имени Семенова-Тян-Шанского, которую он получил еще до войны. Пижаму и патефон Остроградский тут же ей подарил, а красивую медаль положил в портфель. В портфеле он носил бритвенный прибор, полотенце с мылом, два блокнота с перенумерованными лагерной администрацией страницами и письма Ирины.

Он много успел за эти дни. Он подал заявление о пересмотре дела, и заявление приняли. В 1954 году приговор выглядел неправдоподобным: в числе прочих преступлений Остроградского обвинили в том, что он назвал роман, получивший Сталинскую премию, «дамским рукоделием».

Он побывал у старых знакомых. Одни, как Крупенин, боялись его, другие искусно скрывали страх и даже храбрились, но неуверенно, нервно. Валька Лапотников, которого он знал со студенческих лет, сказал ему: «Ты, брат, на меня не рассчитывай, я теперь сволочь!» — и предложил денег. Остроградский засмеялся и взял.

Но были другие, встретившие его с непритворной радостью — Кульчицкий, Лепестков, Баева, которых он оставил аспирантами и даже студентами.

Миша Лепестков из неуклюжего юноши превратился в неуклюжего мужчину, не переставшего стремительно двигаться плечом вперед, цепляя землю ногами. Его спокойствие поразило Остроградского.

«Вот куда пошло, — подумал он, слушая ровную речь Лепесткова и глядя на его лицо с подернутыми дымкой глазами. — Эти своего добьются, пожалуй!»

От тети Лизы Остроградский переехал к нему на Ордынку. Впервые после ареста ему удалось наговориться вволю о том, что больше всего волновало его, — о науке, о положении в науке.

Положение было совсем другое, чем в 1948 году, хотя укоренившаяся привычка оглядываться, говорить шепотом, не доверять друг другу» инерция страха еще продолжалась.

— Но, как известно, согласно закону инерции, тело сохраняет состояние движения, пока приложенные силы не заставят его изменить это состоящие, — сказал Лепестков.

— А силы приложены?

— По-моему, да.

Он упомянул о казни Берии.

— Вы знали?

— Еще бы! В лагерях все знают.

Но Лепестков рассказал о Берии с такими подробностями, о которых в лагерях не знали.

Они заговорили о факультетских делах, и Остроградский даже хлопнул в ладоши, узнав, что декан П. исключен из партии и уже давно — не декан. Генетика — не то что разрешена, а как бы самопроизвольно возникла.

— А с неделю тому назад был разговор и о вас.

— Где? По какому поводу?

— В этой комнате. Со мной. Газета «Научная жизнь» собирается напечатать статью о мошенничестве в науке.

— Спасибо, — смеясь, сказал Остроградский. — К моим грехам только этого не хватало.

Лепестков посмотрел на его тонкое, темное лицо.

— Вы мало изменились, Анатолий Осипович. Другие торопятся, нервничают. А вы...

— И я тороплюсь. Так что же с газетой?

Лепестков рассказал.

— Ого, и Снегирева вспомнили? ^

— О нем-то, главным образом, и шел разговор.

— Любопытно, — сказал Остроградский. — Не напечатают.

— Я тоже думаю.

— Из-за меня, вот что жалко. Вы не должны были упоминать обо мне.

— Вот еще!

— Разумеется. Я еще не реабилитирован, а Снегирев тут, в сущности, ни при чем.

— Здравствуйте! — смеясь, сказал Лепестков.

— Впрочем, может быть, и при чем, но ведь это, в сущности, мелочь.

— Нет, не мелочь.

Они поужинали. Лепестков достал из шкафчика коньяк, Остроградский отказался, сославшись на сердцебиение. Лепестков выпил и прислушался: тихими вечерами в его комнате был слышен бой часов кремлевской башни. Пробило десять.

— Миша, а как вы попали в ВНИРО?

— Попросился — и взяли. Там спокойнее. Люди дела. Никто не лезет. Кроме того, там Проваторов.

— Хороший человек?

— Да.

— А как вообще?

— Как после тяжелого сна. Медленно приходят в себя. Но уже много молодежи.

— Так Лучинин — академик?

— Да. Знаете, как у нас! Но снегиревская компания держится прочно.

Они помолчали. Лепестков вспомнил, как он впервые, студентом второго курса, пришел к Остроградскому и не застал его дома. Ирина Павловна встретила его. Какие-то художники забежали, и начался длинный спор о живописи, в котором Лепестков ничего не понял. Остроградского все не было, но Ирина Павловна ничуть не беспокоилась, хотя давно прошло время, которое он назначил Лепесткову. Наконец он пришел, опоздав на полтора часа: заболтался с каким-то рыболовом, который понравился ему тем, что удил рыбу спиннингом с Москворецкого моста. Все было полно естественности и простоты — сама Ирина Павловна, разговоры об искусстве, толстые ломти сыра с хлебом за ужином, маленькая, серьезная дочка, тихо, наставительно поучавшая кукол...

— Анатолий Осипович, я хочу вас спросить. Перед вами прошли сотни людей в лагерях и тюрьмах. Встречались ли среди них настоящие, убежденные контрреволюционеры?

Остроградский засмеялся.

— Вы думаете, они мне в этом признались бы? Впрочем, в Бутырках я сидел с одним мальчиком, который считал себя контрреволюционером. У него расстреляли отца, героя гражданской войны, и он пытался организовать подпольную группу. Любопытно, что ему дали только десять лет. В сравнении с мнимыми преступлениями — это была ерунда. Подумаешь, подпольная группа!

— Он погиб?

— Не знаю.

Они устроились на ночь. Миша достал раскладушку. Остроградский не отказался от дивана, который был коротковат для него и стал впору, когда он сбросил валик.

— Значит, главное сейчас прописка?

— Нет, главное — реабилитация.

— А в Серпухове можно прописаться?

— Для этого надо найти комнату. Кроме того: жить в Серпухове, а работать в Москве?

— Пока да.

— А деньги? Одиннадцать пятьдесят туда да одиннадцать пятьдесят обратно.

— Деньги найдутся. Завтра поедем вместе в Институт информации и возьмем несколько книг. Напишите рефераты. Там не спрашивают, кто и откуда. Да хоть бы и спросили! Вам дадут!

— Спасибо, Миша.

— А жить вам надо у Кошкина.

— Ивана Александровича? — радостно спросил Остроградский.

— Да.

— Ну, как он?

— Отлично. Вы никогда не были у него на даче?

— Был, конечно, но давно, еще до войны. Но ведь от Лазаревки до Москвы, по-моему, километров тридцать?

— Да.

— Маловато.

— То есть?

— Ближе, чем сто, не пропишут. Зона.

Они помолчали.

— Лабораторию бы... — сказал Остроградский и рассмеялся. Самая мысль о том, что он в своем положении вспомнил о лаборатории, показалась ему забавной.