Самсон Шляху - Надежный человек

Нужно было пройти еще один рубеж — выслушать последнее напутствие и получить благословение священника. Никакого смысла в этом не было, однако они узнали, что казнь проводится на кладбище.

Шли погруженные в мысли, молчаливые.

Медленно — куда было торопиться? У палача, как видно, тоже есть своя этика: им развязали руки… Этика смерти? Вряд ли: у них руки за спиной, их не подталкивают прикладами, но вон там, в нескольких шагах, трое громил ведут какого‑то арестованного, подталкивая в бок штыком, так что тот не может не ощущать уколов.

 — Как видно, из особо опасных, — замечает Гаврилэ. — Боятся, чтоб не убежал…

Но не успел Гаврилэ договорить, как Лилиана, посмотрев в сторону арестованного, изумленно застыла на месте.

 — Он не погиб! Смотрите: жив! Жив! — задрожав всем телом, воскликнула она. И добавила радостно, восторженно: — Тома Улму! — Крик вырвался из самой глубины души. — Мне кажется, это он, он…

Но прежде чем она успела убедиться, арестованный удивленно повернул голову — наверное, посмотреть, кто это там кричит… и в ту же минуту словно бы переломился надвое — в пояснице, в том месте, куда вонзились штыки конвоиров. Так он и упал — на спину, лицом вверх.

Лилиана попыталась вырвать руку из руки Илоны, но та из последних сил удержала ее, не позволила броситься к упавшему.

 — Это Тома Улму? — Илие растерянно посмотрел на человека, неподвижно распластавшегося на земле, мучительно пытаясь припомнить кого‑то другого… которого видел где‑то. Ах да, это было тогда, на подпольном инструктаже… В домашней куртке, ермолка на голове. Бородка в колечках, кудрявые завитки на висках… Человек с грудой мисок в руках, он раздает их… гостям! Да, да, тот самый… жених на серебряной свадьбе! Только теперь острижен наголо, нет и бородки. Но все равно — тот, тот, он, Илие, может в этом поклясться! И вот теперь — убит, заколот штыком… Разве это Тома Улму?

Пекарь почувствовал, что его охватывает глубокое огорчение, печаль, с которой уже не справиться…

 — Зо–о–о! — удовлетворенно воскликнул немец, оказавшийся внезапно впереди конвоиров. Как только Лилиана не заметила раньше в толпе палачей Эйсебио Кранца! Он приблизился к группе смертников, указал на Лилиану пальцем. — Зо–о–о, — проговорил снова, теперь уже с признательностью, и, точно одержимый нечеловеческой жаждой, хищным взглядом окинул грудь девушки. — Мэдхен…[2] — И добавил решительно: — Браво, брависсимо! Это в самом деле Тома Улму! В самом деле! — Затем положил руку на плечо Косому. — Гут! Ду бист грацирт![3] Зо–о–о!..

Тот принял стойку «смирно» и, втянув плечи, как можно ниже склонил голову. Чтоб ему отсекли эту голову секирой палача, если он не оправдает милости шефа! Кыржэ мертв, зато он остался в живых! Теперь он еще рьянее будет исполнять свой долг… Косой дал команду конвоирам: «Вперед!» Солдаты мгновенно заняли свои места, оставив убитого лежать посреди тюремного двора вверх лицом, с неподвижно устремленными к солнцу глазами.

Резко остановившись, Илона посмотрела на человека… Похож на хозяина явки, которого арестовали сразу после инструктажа… Сам отдал себя в руки жандармам, чтоб замести следы другого, чье имя стало легендой. Да, это он!

 — Направление — кладбище! — Косой положил конец сортировке.

Тудораке Хобоцел как мог удерживал Грозана и Кику, оба они вырывались из рук кельнера, собираясь, как и Василе, прыгнуть на палачей… Что еще им оставалось, как не возможность повторить смерть Василе?

 — Хладнокровнее, ребята, хладнокровнее! — не повышая голоса, уговаривал их Тудораке. — Не стоит пропадать зря в то время, как… Посмотрите, как повысим себе цену в решающий момент!

То и дело прикрывая ладонью глаза, Лилиана понуро шла рядом с Илоной. Теперь она уже не поддерживала беременную, сама нуждалась в помощи. Девушку совсем не держали ноги. И что еще хуже, не было слез, глаза оставались сухими. Ни один стон не вырвался у нее из груди — все внутри окаменело, стало мертвой пустыней. Лицо убитого показалось до того схожим с придуманным, воображаемым обликом Тома Улму, что она невольно выкрикнула это имя, как только увидела несчастного… Единственное, что она могла еще ощущать, был устремленный на нее взгляд Илие. От этого взгляда в груди становилось еще невыносимее. Ничего другого она не чувствовала и опомнилась только тогда, когда, шаг за шагом, они пришли наконец на кладбище.

И вот они уже получают приказ Косого рыть себе могилу. Лилиана первая взяла лопату, стала врезаться черенком в землю, и, по мере того, как железо все глубже уходило в сырую глину, словно стала приходить в себя, даже почувствовала прилив отчаянной смелости. Соскабливая землю со стены ямы, она постепенно приблизилась к Плие, однако тот, увидев ее, стал еще торопливее работать лопатой.

 — Я все время думаю о тебе, — негромко сказала Лилиана, зная, как тяжело у него сейчас на душе. — Клянусь, мне стыдно говорить об этом… И все ж я думаю, нет — уверена, что я любила тебя еще до того, как узнала, и борьба, вера стали моими только потому, что были связаны с тобой. — Она перестала рыть, посмотрела на его руки: господи, никогда в жизни она не видела красивее! Потом спросила: — Почему ж ты молчишь, Илие? Не веришь? Думаешь об Улму, о том, что я назвала его имя? Оно вырвалось невольно. Но ведь сейчас будет конец и мне… Помнишь, я говорила, что искуплю предательство? Да, да, другим словом не назовешь… Я вот что сделаю: попрошу — последнюю просьбу выполнят обязательно, — чтоб расстреляли первой… Чтоб ты видел, как я буду умирать, Илие!

Она удрученно поникла, намереваясь поймать губами его руку. Но как раз в эту минуту пекарь подул на ладони — так делают землекопы и лесорубы — и снова взялся за лопату.

Девушка больше не шевелилась. Похоже, теперь она была способна только на одно — ждать. Смерти. И чтоб удовлетворили последнюю просьбу, чтоб Илие видел, как будет она умирать… Лилиана больше не отходила от парня.

 — Мою любовь ты, по–моему, видел, — продолжала девушка. — Она выросла у твоей печи, у корыт с тестом. Я любовалась тобой, когда работал вместе с другими рабочими. Ты же видел во мне только барышню, белоручку — признайся, что это так, Илие. И не любил — поклонялся, но не любил. Даже боялся взять за руку, потому что думал: «Это мне не пристало, не подходит, не имею права». А предатель Дан — имел? Я ждала, чтоб ты пришел, звала, ты же только на одно решался: посмотреть тайком в окно.

Прибыл какой‑то высокий военный чин, который должен был присутствовать при казни. Осмотрев могилу глазом специалиста, немец стал прикидывать, достаточна ли она будет для расстрелянных.

 — Ахтунг! Ахтунг! — закричали несколько человек одновременно. — Приговоренным немедленно сдать инструмент! Взвод, равняйсь!

 — Можно мне стать рядом с тобой? — попросила Лилиана.

Кику, однако, не расслышал ее — бросился на помощь к Илоне, поднимавшейся наверх по свежевскопанной земле. Взвод карателей начал между тем строиться.

Илона выбралась на верхушку насыпи и подняла руку, пытаясь привлечь внимание офицера, — она хотела сделать заявление, о котором говорила в «салоне», однако тот не дал ей договорить.

 — Зачем осквернять кладбище этими скотами? — обратился немец к Косому. — Их место там, за оградой. Что ж касается девушки…

 — Лилианы Дангэт–Ковальской! — подсказал Косой из‑за спины.

 — Да, да… то она помилована за заслуги перед третьим рейхом и румынским королевством.

Двое солдат бросились к девушке и стали поспешно отталкивать ее от могилы.

 — Не–е–ет! — Лилиана вырвалась из рук солдат и, прыгнув с разгона в могилу, спряталась за спиной у Кику. — Не отпускай меня, Илие, не отдавай им!

 — Чего ты ждешь? — крикнул офицер Косому. — Чтоб первым расстреляли тебя?

 — Взять ее! — встревоженно, сиплым голосом приказал Косой, ударив по лицу одного из солдат, не сумевших удержать Лилиану. — Немедленно вытащить из ямы! Берите, кому говорю! — испуганно вопил он, пытаясь перекричать отчаянные, нечеловеческие вопли девушки, которую волоком тащили по земле.

 — Не–е–ет! — Лилиана задохнулась, судорожно хватала ртом воздух, но ничего, кроме стона жестоко обиженного ребенка, с уст ее не сорвалось. Когда ж на помощь солдатам, тащившим ее, бросилось еще двое, она уже перестала сопротивляться.

Ее отвели в сторону, отделили от приговоренных к смерти, насильно оставив жить — для того, чтоб навеки проклинать и себя, и эту, дарованную палачами, жизнь…

Теперь их заставили рыть могилу второй раз, в другом месте.

 — Поглубже, поглубже, голубчики, если не хотите, чтоб выклевали глаза вороны, — украдкой, чтоб как‑нибудь не услышали стрелки, которым он не очень‑то доверял, приказывал Косой. — И еще один совет: когда будут стрелять, не шевелитесь — не почувствуете боли. Вообще ничего не почувствуете. — И удивленно обернулся к Гаврилэ, рассматривающему свои сапоги. — Думаешь, как сбежать? Теперь уже ничего не получится… Внесен в список, и сам же в этом виноват. Вспомни — допрашивали, кажется, отдельно? Вас, по–моему, тоже? — Он повернулся к Илоне. — Я честно выполнил свой долг, вовремя предупредил каждого! Эх, Грозан, Грозан!.. — Он заговорил еще тише, чтоб не слышали солдаты. — Не раз предлагал на допросах, неужели, парень, не помнишь? Ты чем‑то похож на меня, такой же смуглый, здоровый, мужик — орел! Жить бы и жить за семерых… Говорил я тебе: политические одним миром мазаны? Надо было спохватиться, опомниться — мало ли в какую сторону подует ветер. Все в конце концов проходит… говорил я это или нет? Не послушал — теперь будешь гнить в земле! Что ж касается меня, то, когда придут ваши, сумею приспособиться и к новым порядкам — если, конечно, придут… Руки у меня чистые — никто не укажет пальцем…