Юрий Белов - Год спокойного солнца

С Ирой он заново познакомился через много лет, уже во время войны. Тетя Липа окликнула его, а то он и не узнал бы ни ее, ни тем более дочку. Что-то у них с мамой разладилось после той поездки, тетя Липа не заходила к ним давно.

— Кирюша! Ты что же, не узнаешь! — удивилась она.

— Здрасьте, — засмущался он. — Я узнаю…

— Как живешь? Мама как, здорова? — тараторила тетя Липа; а рядом с ней стояла миловидная статная девушка и разглядывала его с любопытством. — А с Ирой чего не здороваешься? Помнишь, как отдыхать ездили? В баню еще ходили — умора!

Вот только когда он ее узнал, вернее даже не узнал, а понял, что это та самая Ирка и есть.

— Здрасьте, — снова буркнул он и потупился.

— Ты работаешь или учишься? — поинтересовалась Ира.

— Работаю. То — есть вообще-то учусь, но сейчас на практике, на заводе.

— А я в ателье. Мы там военных обшиваем, и генералы приходят, — похвалилась она. — Хочешь, можно, и тебе по блату костюм сшить.

— Мне не надо, — не поднимая глаз, — ответил Кирилл, Ира ему понравилась, и поэтому чувствовал он себя скованно и стыдился своей скованности.

Тетя Липа заторопилась и ушла, оставив их вдвоем, крикнув уже на ходу:

— Маме привет!

— Ну пойдем, — сказала Ира и кокетливо сощурила глаза. — Проводи меня. Да под руку возьми. Ты что, с девушкой никогда не гулял?

— Гулял, — ответил он, краснея, и она сразу поняла, что соврал.

— Ладно, научишься, молодой еще, — засмеялась она и заглянула ему в глаза: — Я тебе нравлюсь, признавайся?

— Ничего, — едва выговорил он и так покраснел, что слезы выступили.

— И ты ничего, — все еще смеясь, отозвалась Ира и тут же деловито посоветовала: — Ты с ноги не сбивайся, в ногу иди.

У него ладонь сразу взмокла под ее локтем, но он не посмел вытащить руку. Вот так, под руку с ней, сгорая от стыда, Кирилл и заявился в ее дом. А потом, когда все случилось, он тоже не испытывал ничего кроме стыда и неловкости.

— А ты, оказывается, в первый раз? — удивилась она.

— Не в первый, — упрямо соврал он.

Но она-то в этом понимала уже…

— Ты дурачок. В жизни надо все испытать, все попробовать. Жизнь, она ко-ороткая. Оглянуться не успеешь, пройдет.

Его удивили ее слова: вся жизнь была еще впереди, казалась бесконечной, он такие планы строил, — и, может быть, именно поэтому он их запомнил.

Кирилл ходил к Ирке, пока Наташка с мамой за самоваром разговоры свои вели. Наташка так никогда и не узнала, где он пропадал в те дни.

Однако вскоре отношения их закончились сами собой. Ирка вдруг заявила, что выходит замуж и уезжает с мужем не то в Свердловск, не то в Саратов. «К месту службы», — сказала она. Муж был намного старше ее, вдовец, но бездетный и обеспеченный, полковник. В день прощания, ласкаясь к нему, Ира горячо шептала в самое ухо: «Я буду вспоминать тебя только с хорошей стороны». А потом вдруг заплакала.

Стягивая с себя одежду, Кирилл Артемович без всякого чувства подумал: интересно, где она теперь, встретимся — не узнаем друг друга, а какая была любовь…

Теперь ему казалось, что ни с Наташей, ни с другими женщинами он ничего подобного уже не испытывал. На самом же деле с Ирой он расстался легко, даже обрадовался, что так все вышло, — ее любовь тяготила его, он всегда чувствовал себя рядом с ней несмышленым мальчишкой, а ведь старше-то его была года на два, не больше.

Расставшись с Ирой, он и с Наташей не сошелся, дичился, был даже грубоват, хотя смотрел на нее совсем по-другому, чем раньше. А она, как ни в чем не бывало, продолжала ходить к ним, вдвоем с мамой они чаевничали и, кажется, души не чаяли одна в другой. Мама даже заботилась о ней больше, чем о родном сыне, так ему по крайней мере казалось.

Ему до призыва в армию еще далеко было, но война шла, и мама, все прикинув, посоветовала Кириллу поступить в железнодорожный техникум. Там бронь давали, а кроме того карточка была рабочая и стипендия, уголь опять же можно было достать.

Ему было все равно, и он поступил на отделение сигнализации и связи. Летом, после первого курса, их послали на практику, на эвакуированный завод «Транссигнал». Там он с Наташей и познакомился. Она прилипчивой оказалась, тараторила без умолку — про свой детский дом, про подружек, про завод. В столовой они обедали за одним столом, ели черепаховый суп. И за проходную вечером вышли вместе, хотя Кирилл страшно стеснялся идти с ней рядом при ребятах из техникума. И только когда они остались вдвоем на улице, он осмелел и даже предложил ей зайти к ним домой, познакомиться с мамой. Он думал, что она хоть для приличия откажется, а она согласилась.

По военному времени жили они, считай, хорошо, безбедно. У отца бронь была, он в аэрофотосъемке работал, начальником партии, уезжал надолго то на Памир, то на Алтай, то еще куда-то. Снабжали их хорошо, карточки отоваривали через свой магазин — там и тушенка была, и сливочное масло, и сгущенное молоко в бело-голубых жестяных байках, и крупы всякие. Теперь это богатство перед Наташей предстало. Она и не видела такого никогда. Зинаида Матвеевна взялась ее угощать, и они быстро нашли общий язык. Матери с сыном не просто, меж ними, как ни крути, какая-то стена стоит, до конца раскрыться нельзя. Поэтому женщины дочерей всегда хотят, дочь и подругой может стать. Наташка же без семьи росла, к материнской ласке так и потянулась. И Зинаида Матвеевна при ней расцвела. Душа в душу зажили. Кирилл им и не нужен был.

Теперь, десятилетия спустя, вспоминая давно минувшее, он неожиданно сделал открытие, которое его поразило: а ведь она в нашу семью не ради меня пришла. И долго не мог уснуть, трезвея постепенно и с горечью думая о незадавшейся жизни, о том, что сколько ни старайся, все одно — века не хватит, чтобы насытиться, чтобы впитать в себя хоть малую толику тех радостей, которые отпущены людям на земле. Права была Ирка: коротка, ох, как коротка жизнь. Но слава богу, что и в этой короткой жизни дана человеку способность забывать…

Утром, когда он проснулся, в голове и на сердце ничего не осталось от ночных переживаний. Только неприятный привкус во рту.

Марату не дано было знать, как жил Сомов в годы войны, про Ирину же он и не подозревал даже. Да и узнал бы — что от этого изменилось? Ровным счетом ничего. Не пошел бы к Наташе, не таков он был, не мог таким подлым способом добыть свое право на любовь, на ее любовь. А право любить никто у него отнять и не мог. Кирилл тем более.

В Ленинграде он пытался рисовать ее по памяти. Ему в детдоме альбом подарили на дорогу. Там зарисовки были с ВСХВ и эскизы, сделанные в Пенатах в то памятное воскресное утро, перевернувшее всю его судьбу. Всякие были рисунки, удачные и так себе. Наташа долго не получалась. Он испугался даже — неужели забыл? Однако один рисунок вышел, и очень стал дорог ему. На нем Наташа стояла, прислонясь спиной к дереву на берегу Салара, и улыбалась. В начале лета сорок первого года, перед экзаменами, ходили они в зоопарк. Витька Крестьянинов фотографировал всех, а Наташка встала вот так у дерева над самой водой и сказала, смеясь: «А меня не надо снимать, меня вы и так навсегда запомните. Только посмотрите хорошенько». Марат и впрямь запомнил…

А когда его, контуженного, в машину грузили через Ладогу везти, он попросил сестру:

— Вы сидор мой развяжите, альбом достаньте.

— Какой альбом, какой альбом! — возмутилась та. — Времени в обрез, а он альбом. На Большой земле достанешь. — Однако вняла просьбе, достала и спросила ворчливо: — Чего теперь с ним?

— Полистайте, я укажу… — Ему плохо становилось, боялся сознание потерять. — Дальше, дальше… еще… Вот этот рисунок вырвать надо и в мой паспорт спрятать, под обложку, где рисунок из газеты…

Она с женским интересом разглядывала Наташу.

— Сам рисовал? Молодец. Сестра, что ли? Или кто?

— Сестра… Вы аккуратно сложите и спрячьте. Мало ли что…

Не зря опасался. Вещмешок в самом деле пропал, когда их поезд бомбили. Один этот листок, сложенный в несколько раз, и сохранился из альбома. В больнице и потом, когда в редакцию попал, Марат часто доставал его, рассматривал и думал: вот встретимся, покажу — сразу поймет, что не забыл. Слово «люблю» он в те годы избегал произносить, стеснялся. Впрочем, и в последующие годы тоже.

В сорок пятом он вернулся, наконец, в Ташкент, но рисунок уже не имело смысла показывать. Высокий красавец Кирилл Сомов крутился возле нее, и она не прогнала его, не потянулась к Марату. Все стало само собой ясным. Это потом он стал сомневаться, а тогда все было ясно: сердцу, как известно, не прикажешь.

А рисунок он сохранил, не потерял и не выбросил, даже тушью обвел для долговечности. Доставать же и смотреть долгое время избегал. И только уже здесь, в Ашхабаде, когда окончательно понял, что ничего изменить нельзя, вдруг ощутил в себе новую способность думать о Наташе без муки. Пришло это не сразу, годы потребовались, чтобы смог он рисунок тот давний извлечь и — уже не прятать. Вспомнив о нем и решившись вновь увидеть, тотчас испугался: а где он? Сильно испугался, аж в висках застучало и дурнота подкатила. Но вспомнил, дрожащими руками раскрыл толстый словарь русского языка — там между страниц на букву «Н» и лежал листок, пожелтевший уже, померкший, поистершийся, со следами сгибов, но с хорошо различимым, четким рисунком. Однако не сразу начал он вглядываться в сам рисунок, боялся чего-то, уводили глаза к другому, к словам в столбцах. Что ему было в этих словах? Но почему-то именно сюда вложил свой рисунок, меж страниц, на которых были пояснения к словам, созвучным с ее именем. Случайно ли?..