Владимир Сосюра - Третья рота

На нашем литературном портале можно бесплатно читать книгу Владимир Сосюра - Третья рота, Владимир Сосюра . Жанр: Роман. Онлайн библиотека дает возможность прочитать весь текст и даже без регистрации и СМС подтверждения на нашем литературном портале fplib.ru.
Владимир Сосюра - Третья рота
Название: Третья рота
Издательство: -
ISBN: -
Год: -
Дата добавления: 5 март 2020
Количество просмотров: 290
Читать онлайн

Помощь проекту

Третья рота читать книгу онлайн

Третья рота - читать бесплатно онлайн , автор Владимир Сосюра
1 ... 6 7 8 9 10 ... 58 ВПЕРЕД

Мать чуть не умерла со страху, не находя меня нигде. Искала весь день, а я всё это время лежал на голом, холодном полу…

Мать потом никак не могла понять, почему я целых шесть месяцев непрерывно кричал, и она ничем не могла меня успокоить.

Ну конечно, это был ревматизм. На Брянском руднике, перед сном, у меня часто ломило ноги, и мама делала мне массаж, натирала ноги лампадным маслом или керосином, потом укутывала их тёплым шерстяным платком…

Да, мне повезло.

Перед тем как попасть в село, мы приехали в Харьков. Жили на Петинской улице, 110. Приют нам дал дедушка по матери. А деда по отцу уже не было в живых.

У маминого отца было две дочери и три сына: Клава, Нина, Лёня, Костя и Баня.

Дедушка часто выпивал, и тогда он становился буйным. Ужасно ругался с бабушкой и детьми, с мамой — тоже. На меня эти ссоры действовали как гроза без грома… Бесконечными молниями они опаляли мою душу… Так бывало часто.

Только мне казалось странным, что они все ругаются да ругаются, а не дерутся… Это было жутко — ожидание драки, наверное, с топорами и прочим.

Дрожа от ужаса, я всё ждал, когда же начнут драться… А они не дрались, только ругались… Комната наполнялась наэлектризованной бурей, разрывающей на части моё сердечко. Это — как перед выстрелом. Не так страшен выстрел, как его ожидание.

Все они, кроме моего отца, были отчаянные неврастеники. Все как туго натянутые струны, полные угрожающего звона, готовые вот-вот порваться…

Я бегал на улицу и на шумных, пёстрых тротуарах пел с мальчишками:

Вставай, поднимайся, рабочий народ!..

Только вместо «крик мести народной» мы пели: «крицместер народный».

Это был 1905 год.

Дядя Ваня учился в мастерской жестянщика, но мечтал стать машинистом. Ещё маленьким он пел:

Тут, тут
поезд стоит пять минут.

Его мечта осуществилась.

Но об этом позже.

А когда мы вернулись в село, в родную Третью Роту, я видел рабочую и крестьянскую манифестацию.

Через площадь на Красную улицу шли молодые парни в пиджаках и ярко начищенных ботинках.

Они шли медленно и пели:

А у Питере, на троне,
сидит чучело в короне…

Они пели против царя.

А полицейские попрятались.

Рабочие шли к содовому заводу…

Так и стоит она перед моими глазами, яркая, смелая и спокойная, не боящаяся никого манифестация.

Я тогда не понимал, зачем это делается, но мне нравилось море людей в ярких под солнцем рубахах, подпоясанных красивыми шнурками с кистями. Они шли, твёрдо ставя ноги на пыльную летнюю землю, эти светлые и до слёз родные мне хозяева нашей земли.

Мама говорила, что они идут завоёвывать свободу, а у папы глаза были светлые-светлые, как у орла, глядящего на солнце.

VI

Харьков, снова Харьков…

Несмолкаемо шумный и большой.

Я уже хожу в школу.

Воскресенье.

Учительница ведёт нас смотреть «туманные картины»… Мы долго, долго шли. Я очень устал. Наконец мы вошли в просторный зал. Темнота. Потом — свет, и перед нами на экране бегают маленькие человечки, и нам очень смешно. Потом всё исчезло, как прекрасный сон, и «туманные картины», и школа.

Иногда мы жили в городах, но недолго.

В Луганске я прыгал вниз головой в речку Луганку с железнодорожного моста у Гартманского завода. В Воронеже дрался с мальчишками, которые смеялись, когда я вместо «арбуз» говорил «кавун», а в селе смеялись над тем, что я, приехав из Воронежа, говорил вместо «а що ж» — «дык што»…

Зато в Воронеже я научился кататься на санках лёжа на животе, правя не каблуками, а носками. Так никто не умел, и я был героем. Летал на санках там, где никто не мог.

Любил кататься с заводской горы по дорожке, по которой ходили рабочие, спускался по ней аж до железнодорожной насыпи. Я лечу, а мимо мелькают столбики, мелькает смерть…

Пролетал на страшной скорости мимо чугунного крана, из которого брали воду, и мчался прямо к насыпи. У крана расплёскивали воду, и она замерзала. Постепенно вокруг крана образовывалась ледяная корка. Санки у меня были на острых железных отполированных от езды полозьях. Я лечу с горы. Стремительно приближается чугунный кран… Хочу его объехать. Но полозья на корке льда скользят, и санки мчат прямо на чугунную колонку…

Ещё немного — и моя голова расколется.

До крана остаётся несколько метров.

Я разжал руки и выпустил из-под себя саночки.

Они помчались передо мной, стукнулись о кран и отлетели в сторону.

А я на сумасшедшей скорости, скользя по льду животом, налетел на кран и стукнулся об него вытянутыми перед головой руками — смягчил удар и защитил голову. Мои согнутые руки пружинисто упёрлись в холодный чугун, и я чуть коснулся головой крана.

Я перехитрил смерть.

Мне было десять лет…

С двух лет я начал рисовать. Уже взрослым я видел у бабушки свои рисунки, рисунки двухлетнего начинающего художника… Я больше рисовал паровозы и вагончики, паровозы с тендерами, вагончики товарные, эшелоны… Словно знал, как много грозного будет у меня связано с ними, как много радостного и грозного, как много грозного и радостного.

Но об этом, о кровавом, — потом, позже…

Кроме Зои у нас уже был Олег, мой любимый брат.

Он ещё на рудниках и в городах пять раз болел воспалением лёгких. В памяти моей он бледный и тихопокорный лежит на кровати, в Юзовке, с пятым воспалением лёгких. Его печальное и спокойное личико горит в крови моих воспоминаний бледным факелом, и ветер нужды и горя веет мне в лицо из далёких и скорбных дней нашего тяжёлого детства. Костлявая рука смерти хочет погасить этот факел, но он горит, чтобы потом засиять ровным светом победы.

А вот сестричка Зоя, в Юзовке или на другом руднике, страшно распухшая от воспаления почек…

VII

Сметановка.

Это небольшое село, почти хутор.

Отец там учительствовал. С каждого ученика он ежемесячно брал полтинник и буханку хлеба. За зиму его ученики умели читать, писать и знали четыре действия арифметики…

К каждому ученику у отца был индивидуальный подход.

Я тоже начал учиться. У меня были тетради, карандаш, ручка, чернильница, грифель и грифельная доска.

Сначала мы писали на грифельной доске палочки, потом буквы.

Отец учил нас не по старинке: «аз», «буки», «веди», «глагол», а учил буквам, какие они есть и как связывать их в произношении…

Мы старательно мычали хором и скрипели грифелями, учились считать и начали решать задачи.

Как-то я написал на доске: «Папа… Мама…» Мать радостно закричала у меня за спиной:

— Коля! Посмотри, Володечка уже может писать «Папа» и «Мама».

Чудная. Я уже мог писать все слова, которые знал, и целые фразы, даже письмо мог бы написать, конечно, без знаков препинания. Но мама не спрашивала меня об этом. Ей было достаточно и той маленькой радости, что её старший сын уже пишет «папа» и «мама».

Наши хозяева часто приглашали к себе в гости соседей и знакомых, богатых селян. И в зимние, белые от снега и наполненные завывающими ветрами лунные ночи они пили водку и пели чумацкие песни… Красные и бородатые лица стоят передо мной с открытыми и звенящими от песен ртами, а полные женщины, румяные и толстощёкие, подперев подбородки руками, тонко и жалобно вплетают свои голоса в гремящие басы длинноусых мужчин.

Я с мальчишками часто бегал на замёрзшую речку, где мы играли в «ковиньки» и гоняли по звонко поющему под нашими ногами тонкому и прозрачному льду «свинку» — от кона до кона… Лёд волнисто гнулся под нашими ногами, а мы мчались над холодной смертью со сладко замирающим от ужаса и веселья сердцем. От беготни нам становилось жарко и хотелось пить. Мы палками пробивали во льду дырочки и припадали к ним, руками ритмично надавливали на лёд, и вода из крохотной «проруби» толчками била нам в рот. Мы пили её — сладкую и холодную. А потом снова серыми воробышками разлетались по звонкому льду…

Ах, этот соломенный запах дыма из труб, такой родной и незабываемый, и пышные снега с петлями заячьих ног и птичьих лапок, и задубевшие от зимнего ветра лица мальчишек, и стихи Кольцова:

Ну, тащися, сивка,
Пашней десятинной,
Выбелим железо
О сырую землю…

И Никитина:

Вырыта заступом яма глубокая,
Жизнь невесёлая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая.
Долго она, моя бедная, шла
И, как степной огонёк, замерла.

Особенно мне нравился конец:

Тише… О жизни покончен вопрос.
Больше не нужно ни песен, ни слёз…

Кольцов, особенно Никитин…

Я его очень любил, и теперь всем сердцем люблю. Я и Кольцова любил, но у него больше радости, а у Никитина — грусти, и потому он мне роднее и ближе. О эти тетрадки с лучшими стихами русских поэтов на обложках, бедные синенькие тетрадки «для народа»…

1 ... 6 7 8 9 10 ... 58 ВПЕРЕД
Комментариев (0)
×