Криста Вольф - Расколотое небо

Из-за Риты господин Герфурт, против своего обыкновения, спешил пресечь выпады жены.

— Эльфрида! — кротко взывал он, но его супруга, к несчастью, не стремилась уклониться от сведения счетов.

Пока он в округлых периодах выражал сдержанную укоризну, она с любопытством смотрела на него, словно еще надеялась на чудо, на то, что в его словах будет хоть намек на мысль. Дослушав, она вся оседала, не то удовлетворенная, не то разочарованная, и некоторое время молча ела, а потом изрекала как можно спокойнее:

— Ты, кажется, уже не на работе, Ульрих. Твой партийный значок спрятан в гардеробе.

Господин Герфурт мастерски умел делать вид, что не слышит.

Зато как он злорадствовал, когда его супруга пыталась втянуть в разговор сына! Она знала, чем кончаются такие попытки, но из какой-то жажды самоистязания не успокаивалась до тех пор, пока чужая девушка не становилась — в который раз — свидетельницей ее унижения.

Рита со страхом ждала, что Манфред изменится в лице в ответ на любящие и настойчивые взгляды матери. Он холодно смотрел на нее, едва удерживаясь в рамках приличий. Но фрау Герфурт умудрялась подхватить обрывок сорвавшейся у него фразы и до тех пор по-своему толковала и перетолковывала его, пока не превращала в нежное признание любящего сына. Случалось, она даже мужу сообщала: «Мой сын мне сказал…» — настолько часто, должно быть, она и про себя повторяла эти слова.

Но когда ужин кончался, когда они выходили из столовой, сопутствуемые слезливо-обиженными замечаниями фрау Герфурт, и захлопывали за собой дверь, тогда-то из вечера в вечер возобновлялось чудо преображения их чердачной комнатки. Посмеявшись и пожав плечами — о родителях Манфред никогда не говорил ни слова, — оба брались за дело; Рита — за английскую грамматику, чтобы заняться хоть чем-то нужным для ее будущей профессии, а Манфред — за свои формулы.

У него была способность мгновенно погружаться в работу. Он включал старенький осипший приемничек, стоявший на угловой полке, засовывал руки в карманы брюк и шагал взад-вперед по комнате, не выпуская из виду письменный стол, как лиса — добычу. Рита старалась не шевелиться, пока не услышит, как он что-то возбужденно замурлычет себе под нос и станет насвистывать обрывки песенок, звучащих по радио («Ах, открой, открой, свою открой мне тайну»). Это означало, что у него клюет. Все еще неуверенно и как бы нехотя наклонялся он над своими бумагами и вдруг, словно сорвавшись с цепи, принимался что-то искать, расшвыривал по полу таблицы и расчеты. Но вот он находил то, что ему было нужно, и, проворчав: «Ага!» — садился за стол писать.

Рита видела его профиль, сдавленные виски, острый прямой нос, его голову, занятую сейчас не ею. Она догадывалась, что каждый день, прежде чем сесть за работу, он выдерживал мучительную внутреннюю борьбу, преодолевая в себе чувство неполноценности и страх оказаться не на высоте поставленной перед собой задачи. Он, как дитя, робел перед теми научными фактами, которые ему предстояло осветить. Рита и виду не подавала, сколько неожиданного для себя она открывала в нем. А он именно поэтому ничего от нее и не таил.

— Пошло, поехало! — объявлял он немного погодя и грозил ей кулаком за то, что она над ним смеется.

— Что ты сейчас пишешь?

Он прочитывал ей абзац, нашпигованный формулами и латинскими названиями, и она понимающе кивала головой.

— А что это значит на самом деле?

— Что синий цвет твоего будущего пуловера будет красивей, если я его столько-то времени продержу именно в этой, а не в другой жидкости.

— Как это мило с твоей стороны, — говорила она. — По-твоему, мне надо ходить в синем?

— Безусловно. В кобальтово-синем. И ни в чем другом.

Потом она принималась вязать из толстой коричневой шерсти куртку для Манфреда, так же медленно подвигавшуюся к концу, как время — к далекой зиме. Это успокаивало и усыпляло ее. Не спеша тянулись мысли, как по небу облака.

Правду сказать, за последние недели уж очень много всего навалилось на нее — напряженные дни на заводе, томительные вечера за семейным столом и вдобавок жалостные письма от матери из деревни. Но вечером, за английской грамматикой и за вязанием коричневой куртки, она все это отлично приводила в равновесие.

— К вам гости, — объявляет однажды под вечер сестра. — В виде исключения — в неурочный час.

И не веря своим глазам, Рита видит, что в палату, как ни в чем не бывало, входит Рольф Метернагель. Он озирается по сторонам, втягивает голову в плечи, словно боится, что потолок чересчур низок для него, и присаживается к ее кровати.

— Надо же кому-то тебя как следует. встряхнуть, — говорит он. — Верно?

Времени у него в обрез, он ездил на уборку картофеля в северные районы — ну конечно, кому же ехать, как не ему! Он везет грузовик с прицепами, полными картошки; откровенно говоря, даже не сосчитаешь, сколько всего мешков. Вон стоит на улице, только больше десяти минут водитель ждать не намерен, да еще в таком захолустье.

— Я очень рада, — говорит Рита, а он ухмыляется.

Сразу видно, что Метернагель измотался, он целый день не снимал фуражки — на голове остался след от ободка. То и дело ему приходится отирать пот.

— На дворе вовсе не так тепло, Рольф.

— А ты думаешь, люди потеют только от жары?

Оба умолкают.

Немного погодя Рита спрашивает:

— Что нового?

Рольф бросает на нее быстрый взгляд. Ей и в самом деле это интересно?

— Мы теперь вставляем двенадцать рам за смену.

Он говорит это как бы вскользь, но обоим понятно: за этой фразой целый роман — игра страстей, подвиги, интриги, чего там только нет. В каждой газете ежедневно печатается с десяток таких фраз, но именно эта понятна Рите до конца, до последнего словечка.

— Вот как! — говорит Рита. И, не придумав похвалы поновее, добавляет: — Недаром вы прославленная бригада.

Оба смеются.

— Оказывается, железнодорожные вагоны самое подходящее для меня дело, — заявляет Рита. — Конечно, на другом заводе я бы тоже прижилась. Но вряд ли что-нибудь может мне быть приятнее, чем свисток нашего паровозика, когда он вечером увозит оба новых вагона. Куда? — думаю я при этом. Куда хочешь — в Сибирь, в тайгу, к Черному морю. Часто я посылаю с ними привет. Как-то я вытащила нитку из своего красного платка и привязала к водопроводной трубе, чтобы эта ниточка надежды когда-нибудь потянула за собой и меня…

Но тут у нее на глаза снова навернулись слезы — ей вспомнилось, как Манфред дразнил ее этим платком: «Красная Шапочка, а Красная Шапочка? Когда тебя съест волк?»

— Ты еще не встаешь? — спрашивает Метернагель. Только бы девчонка, чего доброго, не разревелась!

— Встаю. С каждым днем мне лучше, — отвечает она.

Он задал этот вопрос не без задней мысли. Ему вспомнилось, как сам он полтора года назад метался по заводу точно помешанный, точно раненый бык, — теперь он это понимает. И как он время от времени останавливался и говорил кому-нибудь из своей бригады: «Помяни мое слово, мы еще будем вставлять по десять рам за смену». А они с жалостью смотрели на него и отвечали: «Да ты спятил». А сегодня я преспокойно сообщаю ей: двенадцать рам за смену.

Как будто это пустяк, как будто это само собой сделалось!

Очень приятно, если можно этим кого-то удивить. Сам-то уж отвык удивляться, ничего не попишешь. А вот девчонка, как только встанет на ноги, будет без конца надо всем охать и ахать.

— А помнишь, как я тебе рассказывал про нашу бригаду?

— Помню, — отвечает Рита.

Он попросту воспользовался ее интересом к людям. Эту страсть она не может побороть, как другие — страсть к курению. Шварценбах сразу это подметил и потому не сомневался, что уговорит ее учиться. А Метернагель был еще наблюдательнее.

Некоторое время он следил, как боязливо она подходит к членам бригады, словно у каждого при себе заряд динамита. Их это только забавляло. А он подумал: к чему ей повторять все глупости, которые. каждый делает поначалу? И занялся ею.

«Слушай, дочка, — обратился он к ней тогда. — Ты знаешь, что мы прославленная бригада?»

«Знаю», — подтвердила Рита с покорностью, однако покорностью отнюдь не слепой. Она вспомнила о наградах и газетных статьях, где то и дело упоминалось о них, но вспомнила и о стычке между Метернагелем и Кулем.

«Ладно! Самое важное ты знаешь. А вот дай-ка я научу тебя тоже немаловажному делу — как обходиться с прославленными людьми».

Говорил он вполне серьезно, только в его тоне ей послышалось что-то подозрительное. Да он, видно, не так прост, впервые подумала она. Сколько ему может быть лет?

Но о себе Метернагель не говорил ни слова. И вообще рассказывал далеко не все, а ровно столько, сколько ей нужно было, чтобы держаться не слишком боязливо и не слишком самонадеянно.