Мария Правда - Площадь отсчета

— Папаша, у вас волосики отросли, — громко сказала Настинька — как ни странно, она узнала его и не боялась, несмотря на бороду. Он, кривя рот, говорил ей что–то. Наташа не слышала — сердце стучало у нее в ушах.

— Натанинька, ангел мой, — громко сказал он, прижимая к себе ребенка, — молись Богу, слышишь мой друг? За всех молись!

— Да, да, Коня, я слышу!

— У меня все хорошо, я здоров… Настя, душа моя, слушайся маменьку…

Наташа не слыхала, что говорила ему Настинька, как и не слыхала она половины того, что он говорил. Она плакала, ей было стыдно плакать при майоре и солдатах, ей видно было, что им тоже почему–то стыдно, но она не могла удержаться. Она приготовила утром столько вопросов для Кондратия: о делах домашних, приготовилась сказать, что разделит участь его, какой бы она ни была, поедет за ним куда угодно, сказать, что прошение уже подано, хотела передать ему приветы и поклоны от знакомых и родственников, но ничего не смогла сделать. Она просто смотрела на его лицо и руки, на его белую, похоронную рубаху, на цепи и продолжала молча плакать, схватившись за узел шляпных лент под подбородком

— Ваше высокоблагородие… — это обращались к ней, — извольте прощаться, свидание закончено.

Господи, да как же так!

— Коня… пиши мне, Коня, Бог милостив… Коня!

Она не слышала, что он ответил, и не поняла толком, как ей вернули Настю в съехавшей на ухо шапочке. Кондратия уже вели прочь.

— Ваше высокоблагородие! Мадам! — плац–майор взял ее под руку и повел. Она вполне очнулась лишь возле кареты, услышав голос Федора. Федор, сидя на козлах с шапкой в руках, причитал точно так, как в деревнях принято причитать по покойнику. Это было дико и неприлично, но сейчас Наташа ничуть не удивилась.

— Ох, барин вы наш, Кондратий Федорови–ич! Да на кого ж вы нас сирот покинули-и! Да сокол–то ты наш ясный! Ох, семеюшка ты наша, семеюшка! Да что ж нам теперь делати… Ох же, горе–то какое! — качаясь взад–вперед, вполголоса тянул Федор.

— Феденька… будет… поехали, голубчик, поехали, — умоляла Наташа…

— Маменька, а что это он? — громким шепотом недоумевала Настинька, — он болеет?

— Ох, барыня–голубушка, одни мы остались с вами, одни на свете… Ох, как же жить–та, что делать–та?

Наташа совершенно не знала, как жить и что делать.

Последняя неделя была тяжелая. Сверху постоянно подгоняли — во дворце совершенно определенно дали понять, что следствие, плавно перешедшее в суд, задерживает коронацию, да и рождение государя на носу — пора бы уже и подбить–то дело. Будучи с конца декабря правителем дел Его императорского величества высочайше утвержденной следственной комисии, Боровков наблюдал весь процесс от альфы до омеги.

Сначала — кипы подробнейших записей, сотни имен, самые первые, еще во дворце с пылу с жару допросы. Потом волна арестов. Потом — волна эта рождает новую, втрое большую волну, Петербург гудит, как улей, мест в тюрьмах не хватает, Петропавловка трещит по швам. Потом — спад. Тюрьмы стали освобождаться. По подсчетам Боровкова, около 290 человек за последние два месяца было выпущено по недостатку на них улик. О невиновности некоторых велено было в газетах припечатать. Осталось примерно 170, но человек 50, самых сторонних, было решено наказывать во внесудебном порядке. Чином подвинули, из гвардии в армию перевели. Осталось 120. Их–то судьба и была сейчас в рассмотрении.

Всего 120! Да хорошо бы только они, а то как обычно бывает в судебных делах подобного масштаба, еще и мелкая шушера нацеплялась. То подает прошение фейерверкер Белорусов, участвовавший в арестовании Бестужева–первого. Дескать, вместо него за поимку государственного преступника кого–то другого наградили. То же самое — матросы Дорофеев, Федоров и Куроптев, каждый из которых клялся, что именно он убийственную руку коллежского асессора Кюхельбекера отвел, посредством чего жизнь Великого князя Михаила от опасности избавил. После мильона допросов было ясно, что пистолет так ни разу и не стрелял. Кюхельбекер на очной ставке не узнал ни одного матроса, но кончилось тем, что их все равно наградили. Это было хорошо: Боровков был человек порядочный и считал своей прямой обязанностью ошибаться в сторону добра. Пусть лучше лишнего наградят, нежели невинного накажут. Плохо было то, что все эти Дорофеевы да Куроптевы отнимали у комиссии, а следственно у него, несчитанные пуды драгоценного времени.

Первого июня дело было передано в суд. Высочайшим указом комиссия была распущена, и все бумаги поступили на рассмотрение господ судей. Однако новой канцелярии не было создано, это значит, пожалуйте-с, господин Боровков, готовить бумаги для шестидесяти восьми судей, кои в судебном делопроизводстве смыслят не более малых ребят! Судьями назначили сенаторов, членов Государственного совета, троих батюшек из Синода, и еще человек 13 вписано государем — из соображений только ему известных. Суд заседал в той же Петропавловской крепости, сбираясь в зале комендантского дома, где ранее шли допросы, с первым ударом полуденной пушки. По рекомендации Сперанского, из состава суда сразу была выделена разрядная комиссия, и первая сортировка началась.

Сам Боровков еще в марте, когда Нева вскрылась и несколько дней в море шел серый ладожский лед, начал, ночуя у коменданта в отсутствие сообщения города с крепостью, потихоньку разбрасывать дела по степени тяжести. Он учитывал подготовку к бунту, приход–неприход на площадь в роковой день возмущения, поведение на площади (активно–злодейское или умеренное), а также поведение на допросах — со степенью признания и раскаянья.

Легче было с выступлением на юге Черниговского полка — те, по крайней мере, поднялись с оружием в руках, и те, кто был взят, взяты с оружием же. А как быть с Пестелем, который и на площади не был, и в выступлении полка не участвовал? Там были одни лишь намерения, но их хватало и на две смертных казни. К тому же — но это были уже личные чувства Боровкова — Пестель настолько гнусно вел себя на следствии, что, если бы руководиться лишь его показаниями, надо было бы человек 500 взять и расстрелять на месте. У него все были замешаны, все были виновны — не потому ли, что надеялся он на то, что казнить 500 человек — дело несбыточное, и так хотел их спасти? Подобная линия поведения, пусть даже и направленная на благородную цель, Боровкову претила.

Разрядная комиссия, имея уже расписанную Сперанским сетку, взялась за работу довольно бодро. Лишь с преступниками особо сериозными дело застопорилось. Первым в самую опасную категорию — вне разрядов — попал Пестель. Здесь Боровков отметил, что чувствования его с судом совпали, но вот то, что они сбросили туда же Рылеева, расстроило его. Рылеев был ему симпатичен (он знал его ранее за отличного стихотворца), но защищать его было трудно. Рылеев чуть созданную линию защиты своей самолично разрушал. Взять хотя бы это признание в помысле на цареубийство… Хотелось защищать и тех, кто прилично вел себя на допросах — и достоинства своего не ронял, и товарищей не топил. Таковые люди, впрочем, тоже много способствовали своему же несчастию. В этой категории у Боровкова числились ротмистр Лунин, капитан Бестужев–первый и коллежский асессор Пущин. Боровков искренне желал им помочь, но они, как, впрочем, и Рылеев, старательно работали против себя. Только Рылеев сочинял самоубийственные эпистолы в камере, а эти трое словно бы получали особое удовольствие, всячески настраивая против себя комитет изустными показаниями.

В самом несчастном положении был князь Трубецкой, который во всем раскаялся, товарищей выдал и на допросах был кроток, но здесь сыграло роль то, что он в самый что ни на есть роковой день на площадь не явился. Товарищи его недовольство свое выразили в таких выражениях, что по совокупности показаний князь тоже попал в опасную кипу «вне разрядов».

Кипа эта недавно попалась на глаза Великому князю Михаилу, который в работе суда не участвовал, но мог прийти откуда ни возьмись на любое заседание и начать хозяйничать, как будто бы в этом его назначение и состоит. Он, не говоря ни слова, дело Трубецкого достал (оно значилось по важности «нумер один», и там бумаги было поболее, чем у других) и самолично в первый разряд переложил. Затем он порылся в первом разряде, достал из него дело Кюхельбекера (немец угодил туда благодаря своему нестреляющему пистолету) и небрежно бросил в разряд второй. Спорить с Михаилом Павловичем было бесполезно, но его поступок нарушал всю юридическую логику: во втором разряде людей, выступавших против кого–либо с оружием в руках, уже не было. Тот же капитан Бестужев, для сравнения, был на площади без пистолета, хоть и при шпаге. Шпага, требуемая формою, за орудие злодейства не считалась — на этом после целого дня прений и порешили.