Возьми меня с собой - Бочарова Татьяна Александровна

Лера наблюдала за ним с улыбкой, стоя у двери в палату, и, к удивлению своему, не чувствовала никакой брезгливости, смущало лишь нечто сродни умилению. Так когда-то с радостным интересом она смотрела, как полугодовалая Машка, захлебываясь, и, пачкаясь, ест свою первую кашку.

— Дед, ты прямо как ребенок, — с незлой насмешкой произнес Андрей, точно прочитав Лерины мысли.

Степаныч ничего не ответил, доел омлет до конца, вытер тарелку корочкой хлеба и, довольный, отвалился на подушку.

Андрей искоса взглянул на Леру, затем полез в тумбочку, достал оттуда блокнот и принялся водить в нем карандашом.

За этим занятием Лера часто заставала его, когда заходила в палату. Поначалу она думала, что Андрей со скуки ведет нечто вроде дневника, и даже попыталась предложить ему ручку вместо карандаша, чтобы удобнее было писать. Но Шаповалов только усмехнулся, от ручки отказался, а блокнот тщательно прикрывал всякий раз, когда Лера приближалась к его кровати.

Парень явно шел на поправку. Лера методично, день за днем уменьшала дозу гормона и с удовлетворением отмечала, что астматические хрипы при прослушивании становятся все менее заметными, а сердце пациента работает исправно, действительно как хороший мотор.

Он по-прежнему предпочитал ни на что не жаловаться, так что Лере иногда буквально клещами приходилось вытягивать из него правду о самочувствии. Вообще, с Лерой Андрей был немногословен, даже, можно сказать, молчалив. Ответит на ее вопросы, а сам в свою очередь не скажет ничего.

Леру это слегка задевало. Она уже знала, что Шаповалов, или Дрюня, как все его называли в отделении, является любимцем персонала. Его обожали и санитарки, и сестры, и даже стервозная, лишенная всяких сантиментов Светка. Обожали именно за легкий, неунывающий характер, за умение поддержать любой разговор, рассмешить. Часто, войдя в восьмую палату, Лера и сама становилась свидетельницей оживленного, веселого спора между Дрюней и Степанычем, причем оба за словом в карман не лезли, и особенно первый.

Ругались, острили, поддевали друг друга, хохотали.

И однако ж, едва завидев Леру, Андрей умолкал, становился серьезным и даже замкнутым, снова тянулся к своему блокноту. Получалось, что она для него так и осталась чужой, не внушающей доверия, и это было обидно.

…Спустя неделю Светку наконец проводили в декрет. Ее уход неожиданно сильно осложнил Лерину жизнь. Прежде Светлана невольно являлась буфером между ней и Максимовым. Именно к Светке Лера обращалась за помощью, если возникали какие-то вопросы, перед ней она отчитывалась за свои действия и назначения.

Светлана бывала груба и категорична, но ее недостатки казались конфеткой в сравнении с тем, что творилось теперь.

Теперь Лере пришлось напрямую общаться с заведующим. Он же вел себя совсем не так, как в первые дни их знакомства, полностью подтверждая прогнозы Анны: «Откажешь — получишь кучу проблем».

После того памятного дня Максимов кардинально изменил свое отношение к Лере. Он изводил ее бесконечными придирками по поводу и без повода, неуклонно, как машина, нацеленная на одну программу, фиксировал каждый ее промах, будь то пятиминутная задержка в буфете, слегка затянувшийся перекур с Настей на балконе, неточно или не вовремя сделанные в картах записи. Не оставлял шеф без внимания и жалобы Лериных больных, а такие случались, несмотря на всю ее приветливость и сдержанность в отношении своих пациентов. Все же Лера не была автоматом, а люди попадались всякие, в том числе и совсем невыносимые, и она иногда срывалась, говорила резкости. Грубили больным все, причем в гораздо большей степени, но Максимов не трогал никого, кроме Леры.

Она терпела, стиснув зубы, уговаривая себя молчать в ответ на ругань шефа — ей слишком не хотелось терять долгожданную работу.

Однако максимовские замечания — это было еще полбеды. Настоящим кошмаром стало то, что завотделением одновременно с этим вовсе не прекратил своих домогательств. Служебные посещения его кабинета стали для нее сущим адом. Едва она входила, Максимов запирал дверь на ключ и ходил вокруг Леры кругами, норовя усадить ее все на тот же злополучный диванчик. При этом он нес такое, что просто уши вяли.

Приставания продолжались не только в кабинете — заведующий, абсолютно не стесняясь персонала, норовил притиснуться к Лере поближе в любом подходящем для того месте: в лифте, в закутке между сестринской и процедурной, на том же самом балкончике.

Причем переходы от нагоняев к ухаживаниям совершались стремительно, порой без всякой паузы. «Психическая атака, — понимала Лера, привычно отстраняясь от шефа. — Не мытьем, так катаньем».

Она привыкла к постоянной обороне и не могла расслабиться даже ночью. Во сне ей казалось, что она чувствует запах максимовского одеколона и, значит, он где-то поблизости. Лера просыпалась в холодном поту с ощущением, что руки шефа елозят по ее телу. Лишь убедившись, что это только сон и Максимова в ее постели нет, засыпала снова.

Она пробовала поговорить о происходящем с Анной, но та лишь хихикала да приговаривала:

— Сама хотела хлопот на свою голову. Говорила тебе: не будь умней других — не будет и неприятностей.

В начале ноября наступило первое Лерино дежурство. Собственно, оно должно было наступить гораздо раньше, но она все оттягивала этот момент, договариваясь с другими врачами, чтобы те заменили ее.

Ей не с кем было оставить Машку на ночь. Дом, в который они переехали два года назад, был новым, многоподъездным и многоэтажным. Почему-то Лера не смогла найти близкого контакта с жильцами, — может оттого, что виделись все соседи преимущественно в лифте, спеша на работу, а во двор, где гуляли молодые мамочки с малышами, Лера Машку не водила — отправлялась с ней в ближайший лесопарк, подальше от бензиновых испарений и собачьих кучек.

Поэтому хороших, близких друзей, которых можно было попросить об услуге посидеть с девочкой, у Леры не завелось, а о том, чтобы оставить дочку ночевать одну, она и думать не хотела.

Дальше отказываться было нельзя, тем более что Максимов уже три раза напоминал ей о ее обязанностях регулярно дежурить по отделению. Лера пошла на компромисс — решила взять Машку с собой. Она не была уверена, что шеф отнесется к такому поступку с пониманием, но все же надеялась, что делать тому будет нечего и он смирится — не прогонит же Максимов ребенка на улицу, в самом деле.

Однако все оказалось еще лучше: завотделением днем срочно уехал на конференцию в подмосковный Чехов, обещая вернуться лишь послезавтра. Об этом Лере сообщила Настя, также дежурившая в этот вечер.

— Ой, какая маленькая! — умилилась она, увидев выглядывающую из-за спины матери набычившуюся Машку. — И как похожа на тебя! Копия!

Лера усмехнулась. Ну и подлиза эта Настя, хлебом не корми ее, только дай сказать комплимент.

Отродясь в Машке ничего Лериного не было, целиком в Илью пошла. Лера шатенка, и глаза у нее зеленовато-серые, а дочка беленькая, голубоглазая, полностью в отца. И улыбка отцова, и нос, и даже уши — чуть торчат в разные стороны, как у Чебурашки.

Настя тем временем уже тормошила Машку, присела перед ней на корточки, полезла в карман халата:

— Хочешь конфетку? Шоколадную!

Машка кивнула и потянула было ладошку к Насте, но Лера строго покачала головой:

— Настена, не давай. Ей нельзя шоколада.

— Совсем? — огорчилась девушка.

— Совсем. Тут же крапивница высыплет. Она и сама знает, никогда не просит.

Машку, так и не получившую конфету, отвели в сестринскую, накормили йогуртом с кукурузными хлопьями и оставили играть с предусмотрительно захваченным из дома любимым зайцем по кличке Роджер. Настя побежала делать процедуры, а Лера пошла по палатам с вечерним обходом.

В отделении было спокойно, больные готовились лечь спать, лишь у одной женщины сильно разболелась голова. Лера измерила ей температуру — нормальная. Видимо, просто мигрень. Дав женщине анальгин, Лера заглянула в соседнюю палату.