Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова

– Дура ты, Тонька, – в сердцах сказала мать. – Другая б хоть какого мужа постаралась найти, а ты... Ну, что с тебя взять, вся порода ваша такая, ермоловская. Смотри, на меня не рассчитывай!

– Я и не рассчитываю, – усмехнулась Тоня.

– Если вдруг Касьян позвонит, не говори, что родила, – предупредила мать. – Нечего ему лишний раз... Запилил меня уже, ребенка да ребенка ему подай.

Супруг устраивал ее во всех отношениях: много зарабатывал, уходил в долгие рейды. Единственным его недостатком было желание иметь сына, и с этим придурковатым, на ее взгляд, желанием матери приходилось бороться постоянно.

Борьба окончилась через год после того, как Тоня родила. Касьян Романович позвонил из Мурманска и сообщил, что Наташенька умерла от какого-то женского заболевания, пока он был в рейсе. На похороны Тоня не поехала – сослалась на то, что не с кем оставить ребенка. Подробности материной болезни она знать не хотела. Скорее всего, та умерла от очередного подпольного аборта. Тоня знала, что она делала их чуть не каждый раз, когда муж уходил в плавание – то от него, то от какого-нибудь случайного любовника.

Она не ждала материной смерти, но и не опечалилась ею. Она просто хотела забыть ее – и забыла.

Тоня собиралась назвать сына в память папы, но почему-то не смогла этого сделать. Она и сама не знала, что остановило ее, когда она пришла в загс, чтобы выписать свидетельство о рождении. То, что папино имя совпадало с именем Кастуся? Нет, все-таки другое...

Когда регистраторша спросила, какое имя записывать ребенку, Тоне вдруг представились папины глаза – ясно, близко, со всем их глубоким, неизбывным несчастьем, – и словно стена встала у нее в груди.

Она уже попросила однажды для себя такой же судьбы, как у папы, в вечер накануне отъезда матери, она обменяла возможность счастья на ее отъезд, и эта просьба сбылась. И потому она не хотела определять судьбу своего сына ни в чем. Просто боялась этого, чувствуя в себе несчастье, о котором, по сути, сама попросила.

– Так как записывать будем, мамаша? – поторопила ее недовольная регистраторша. – Не задерживайте людей, дома надо было думать.

– Пишите... Сергеем пишите, – сказала Тоня.

Имя было ничье, просто имя, услышанное в первом послеродовом полубреду как обещание небесной защиты для ее ребенка.

– В графе «Отец» прочерк ставим, – с каким-то даже удовольствием сказала регистраторша. – И о чем вы только думали, не понимаю! Отчество какое писать?

– Константинович.

– Как у вас?

– Да.

– Фамилию не спрашиваю. Поскольку вы мать-одиночка, а отцовство не признано и не установлено судом, можно только вашу. Значит, Ермолов Сергей Константинович, так и записываем.

В пять лет Сережа решительно взял у мамы из рук сумку в магазине, куда они зашли по дороге из детского сада.

– Сереженька, она для тебя тяжелая, – попыталась возразить Тоня. – Смотри, мы же и сахар купили, и хлеб, и крупу.

– А тебе нельзя сумки носить, – заявил он.

– Почему же мне нельзя? Кто тебе такое сказал? – удивилась Тоня.

– Тетя Иришка сказала, что у тебя сердце болит. И женщине вообще нельзя поднимать ничего тяжелее сигареты.

– Это тебе тоже Иришка сказала? – засмеялась Тоня.

– Без меня больше в магазин не ходи, – сказал он. И пригрозил: – А то ничего есть не буду.

Иришка долго хохотала, узнав, какие последствия имели слова, которые она как сказала однажды Сереженьке, так тут же и забыла.

– Вот повезет кому-то! – сказала она, отсмеявшись. – Тонечка, будешь ревновать, когда он женится, а?

– Не буду, – улыбнулась Тоня.

– А вдруг ему мымра попадется?

– Ему не попадется.

– И то верно, – не стала спорить Иришка. – Он у тебя такой взрослый. Даже страшновато.

Тоню вовсе не страшила эта очевидная, так всех удивляющая взрослость ее маленького сына, как не страшила и перспектива его будущей женитьбы. У него и сейчас была отдельная, совсем для нее закрытая жизнь, но в этой своей отдельной жизни он всегда помнил о том, что ей нельзя волноваться и поднимать тяжести, и она знала: так будет и после того, как в его жизни станет главной какая-то женщина, которой он отдаст свое сердце. Оно все равно не принадлежало ей, его сердце, это Тоня тоже знала, и это никогда не обижало ее. Она даже почти радовалась такой его отдельности от нее. В этом была надежда на то, что ее неспособность к счастью никогда не передастся сыну.

Она не боялась, что сердце его будет принадлежать другой женщине, она радовалась, что этой женщиной стала Анюта, потому что Анюта его любила, и в сорок лет любила так же, как в семнадцать, а больше ей от жены ее сына не нужно было ничего. Но она почему-то никогда не думала, что Сережино сердце может совпасть с ее собственным сердцем вот в таком простом физическом смысле... И теперь Антонина Константиновна стояла у окна, смотрела на пустой после Матвеева отъезда двор и чувствовала растерянность и страх.

К тому же еще Матвей... Вот к нему чувство у нее было совсем другим. Во внуке с самого его рождения не было для нее ничего закрытого, тайного, отдельного. Светлый, ясный, любимый, в самой серединке души живущий мальчик. И вдруг его тоже накрыло это глубинное, общее, неизвестно откуда взявшееся и, получается, неизбывное ермоловское несчастье... В соединении с Сергеевой болезнью это внушало Антонине Константиновне даже не страх, а какой-то неодолимый ужас.

Анна вошла домой не с улицы, а из кухни – через дверь, которой квартира соединялась с редакцией. Антонина Константиновна слышала, что в редакции сегодня весь вечер шла гулянка.

– У нас сегодня свадьбу празднуют, – сказала Анна, входя. – Павлик наш женится, редактор. На Рите, дизайнере. Невероятная пара, смешная очень. Он – вечный такой ребенок, умница беспомощная, она – самая что ни на есть современная девица, жесткая, насмешливая. А друг в друга влюбились. Загадка природы! Я на минутку забегала их поздравить.

– А я волнуюсь, Анечка. – Антонина Константиновна никогда вслух не называла невестку Анютой, это имя принадлежало только Сергею. – Матвей...

И тут она поняла, что не знает, известно ли Анне о том, что происходит с Матвеем. Если неизвестно, то, конечно, не стоит и говорить, и без того ей хватает волнений.

– Он что, сюда заезжал? – удивилась Анна. – А мне сказал, в Зяблики поедет. Я с ним в больнице разминулась, по телефону только поговорила.

– Он передумал – в Сретенское решил. Устал, наверное, круглые сутки ведь на работе. За ключами приезжал.

– Сереже к вечеру лучше стало, – предупреждая ее вопрос, сказала Анна. – Гораздо лучше, и лечащий врач сказал, и зав кардиологией. Я знала, что так будет.

– Почему знала? – не поняла Антонина Константиновна.