Фэй Уэлдон - Сердца и судьбы

Эрик Блоттон не был счастлив. Он тосковал по жене, которая пожертвовала два миллиона фунтов на детскую благотворительность и умерла за неделю до того дня, когда он, рассчитав, что теперь это для него безопасно, тишком вернулся в Англию, чтобы увезти ее с собой.

«Лучше вернись поскорее, Эрик, – как-то сказала она ему по телефону. – Ведь пока ты этого не сделаешь, я буду тратить, тратить, тратить!» К ней в поисках его заходили мужчины, сказала она. Дюжие, страшные, черные мужчины. Такие мужчины, решил он, скорее всего – имеющие на него зуб уголовники. Вообще, его искало слишком много народу. Разгневанные лишившиеся ребенка родители, как он осознал, становятся опасными врагами, куда страшнее полиции или деловых знакомых с преступным прошлым. А потому он не проводил жену в последний путь, а сменил имя, профессию и образ жизни. Он полагал себя в безопасности. Но все это оказалось тяжелой тягомотиной, и он скорбел о былом.

Отец Маккромби явился к Питеру Пайперу и сказал: – Бегорра, а что, если такой человек, как я, войдет в компанию с таким человеком, как вы? У меня свои таланты, у вас свои.

Питер Пайпер никогда не был крупным человеком. Он выкуривал в день 100 сигарет и кашлял, хрипел, дрожал мелкой дрожью вследствие этого. В правой ноге у него нарушилось кровообращение. Холсты велики и тяжелы. Таков же был и Маккромби, а сверх того еще и страховиден: рыже-красные волосы, рыже-красная борода и странные вращающиеся совсем уж красные глаза. Чудесный человек, чтобы иметь его под рукой. Во всяком случае, так казалось Питеру Пайперу. Быть может, глаза отца Маккромби обладали гипнотической силой?

– Почему бы и нет? – сказал Питер Пайпер.

Они обменялись двумя-тремя словами о смерти Анджи Уэлбрук – «Пайперовская охрана шедевров» чаще всего обслуживала «Оттолайн».

– Трагично! – сказал Питер Пайпер. – Бедная женщина!

– Бедная женщина, – сказал отец Маккромби и перекрестился. – Упокой Господь ее душу.

И гром небесный не поразил его. А следовало бы.

– Разумеется, – сказал Питер Пайпер, – ее смерть была большим несчастьем для «Пайперовской охраны шедевров».

И отец Маккромби почувствовал, что его святой долг – помочь новой фирме выйти из тяжелого положения любым доступным ему способом. И тут на время мы оставим этих двоих строить темные планы, но по крайней мере на этот раз без помощи зловещих космических сил. А впрочем, отец Маккромби потянул носом и учуял в воздухе предвкушение – предвкушение бурных событий и зла. Атмосфера Часовни Сатаны словно перемещалась в пространстве вместе с ним, и он тут ничего поделать не мог. Питер Пайпер сказал:

– Чем-то пахнет?

И в свою очередь потянул носом, но он так много курил, что утратил способность отличать одни запахи от других – гамбургера с луком от следа Дьявола, а потому он закурил новую сигарету и оставил свои попытки, но внизу Пат Кристи, владелица «Модного трикотажа», сняла телефонную трубку и договорилась о продаже аренды. Почему-то это место ей вдруг разонравилось.

В тот самый миг, когда отец Маккромби задул свою последнюю свечу, Клиффорд находился на скамье подсудимых уголовного суда в Нью-Йорке. Маклински пошел на довольно необычный шаг: обратился в полицию и сообщил о своих сделках с «Леонардо» (нью-йоркский филиал). Ну, возможно, по общему ощущению англичане слишком уж энергично и слишком уж быстро проталкивались в сферы Искусства Большого Яблока, так что им следовало преподать урок-другой, а возможно, Маклински был возмущен искренне, и в нем просто взыграла его пуританская жилка, но в любом случае Клиффорд предстал перед судом по обвинению в обмане и подлоге.

Естественно, там собралась сотня репортеров и фотографов. Как-никак, материал для газетных шапок по всему миру. «Леонардо», эта августейшая фирма, оскорблена и поставлена под подозрение, Клиффорд, чье лицо было знакомо телезрителям во всем мире, – мошенник. И дело оборачивалось достаточно скверно. Когорта адвокатов «Леонардо» все более серела лицами. Судья хмурился. Никому не показано бросаться нолями безнаказанно даже в разговоре, а тем более в кругах, где разговоры равносильны сделкам и записываются на пленку. Записано на пленке? Лица адвокатов «Леонардо» из серых стали белыми.

Пф! Пф! Пф! Одна за другой гасли свечи в Часовне Сатаны. Клиффорд обрел ясность мысли – или это было просто совпадение? Хорошенького понемножку. Он не преступник. Он встал.

– Послушайте, – сказал он. – Если бы мне было дозволено обратиться к суду… – Какой изысканной и сугубо английской была его манера выражаться! Суд решил дозволить, а не отклонить.

– Если вам так хочется, – сказал судья Тули. И Клиффорд заговорил. Он говорил час и никто не предавался собственным мыслям. Он позаимствовал жгучее возмущение Джона Лалли, ныне ушедшее в прошлое, но им, Клиффордом, не забытое. Он только сдернул с этого возмущения параноическую оболочку, и каким же убедительным оно было! Правда всегда убедительна.

Он поведал собравшимся в зале серьезным людям о позорном положении Искусства. О роли в этом позоре огромных и лишь относительно честных денег, о гигантских состояниях, наживаемых и теряемых на шеях горстки борящихся с нуждой художников. Что же, так было всегда. Разве Ван Гог не умер в одиночестве и нищете? А также Рембрандт? Но теперь появился новый элемент – мегаденьги, а значит, и все с ними связанное. Он говорил о странной социальной иерархии Мира Искусства, о сомнительных структурах аукционных фирм; об объединениях спекулянтов, контролирующих цены; о возмутительно высоких комиссионных; о нарушении контрактов, о невежестве экспертов; об отрядах бессовестных посредников, втирающихся между художником и теми, кто просто хочет получать радость от его искусства; о покупке и продаже критиков; о репутациях непомерно и безосновательно раздутых, и других, жестоко погубленных – и все во имя прибыли.

– Лишний ноль? – спросил он. – Вам нужна магнитофонная запись, чтобы убедиться, добавил ли я лишний ноль? Конечно, добавил. Это та атмосфера, в которой я работаю, о чем благородный Маклински прекрасно знает или же он последний дурак. Каким, я убежден, он выглядеть вряд ли хочет.

Свечи погасли, и Клиффорд обрел прежнюю форму, он уже не ежился жалко, но пылал негодованием, был страстен, обаятелен и по-своему искренен.

Судья и присяжные испускали одобрительные восклицания и рукоплескали, мигали лампы-вспышки, и Клиффорд вышел из суда свободным человеком и героем, и в тот же вечер лег в постель с жесткой, умной, курчавой женщиной, которую родители нарекли пуританским именем Честность, и, как обычно, тосковал по нежности Хелен. Но осталась ли она нежной? Может быть, успех сделал ее жесткой? Откуда было ему знать?