Татьяна Алюшина - Девочка моя, или Одна кровь на двоих

Маска Марии Владимировне не понравилась, у нее было жуткое, страдальчески-устрашающее выражение, но сделана она была потрясающе талантливо! Маша повесила ее на стену в своем кабинете, но через пару дней сняла и затолкала в шкаф, смотреть на нее оказалось неприятно – мурашки бежали по спине от выражения этого кожаного лица.

Юра все говорил и говорил в своей любимой назидательно-поучительной манере, а она первый раз внимательно рассматривала человека, который считался ее мужем. Как он говорит, как двигаются его губы, брови, тщательно скрываемую лысинку на голове, прикрытую залакированными волосами, пузцо, старательно втягиваемое при ходьбе и умело прикрытое дорогой одеждой, как и раздобревший, тяжеловатый «тыл».

Сытый, холеный, оплывающий телом, малоприятный надменный мужик.

Боже мой!!!! Как он мог быть ее мужем?!

Пять лет!!! Не полгода, не год и даже не два – пять!!! Это какой идиоткой надо быть, чтобы так долго терпеть рядом чужого неприятного человека и ничего не видеть и не замечать?!

Она приняла решение в Америке, что разведется, как только приедет, но намеревалась сделать это спокойно, не торопясь, объяснив ему свою позицию и то, что не хочет и не может больше с ним жить, – путем мирных переговоров, так сказать. Но спасибо утренней барышне – приехав, поняла, что на фиг! Резать к чертовой матери!

«Он всегда был такой. Никто не виноват. Это ты больная, раз жила с ним, выслушивала весь этот напыщенный бред, что он несет, и ничего не замечала!»

Может, не сработала иммунозащитная система?

«С иммунозащитной у меня, видать, была беда целых пять лет! Пять лет каторжных работ давали при царях! Охо-хо!»

Все это лирика и никчемные уже рассуждения. И незачем винить себя – что было, то было! А что будет завтра, зависит теперь только от нее! Мария Владимировна Ковальская собиралась свое завтра сделать свободным и счастливым!

– Все! Хватит! – перебила она его обвинительную речь. – Торжественный ужин при свечах объявляю закрытым. Тебе пора, Юра. Мне надо отдыхать и выспаться.

– Что значит «пора»? – подивился остановленный в красноречии муж.

– Тебе пора домой, к маме, по месту своей прописки, – разъяснила Мария Владимировна. – Вещи твои я собрала, как ты заметил, они стоят в прихожей. Я собрала все, надобности приезжать за чем-либо еще у тебя не будет.

– Мария, ты что, с ума сошла? – выпучил глаза Юрик.

– Да, сошла, пять лет назад, когда позволила вам с мамашей влезть в мою жизнь. Давай, Юрик, прощаться!

– Маша, что за бред?! Ты что там, в Америке, понабралась феминистской ереси?

Так и спросил: «феминистской ереси». Любил Юрик витиевато и вычурно выражаться, все его тянуло в пафос: «ересь», «сподвижничество», «спесь».

– Не глупи, Мария, – лениво, сквозь усталый снобизм отмахнулся он и отпил неторопливо шампанского из бокала.

Да уж! Такая вот тяжелая необходимость объяснять, воспитывать нерадивую прислугу! И что характерно – сколько этой бестолочи ни объясняй, как правильно надо делать, ведь все равно что-то не так сделает: и хрусталь побьет, или вон вазу уронит, протирая пыль, или в борьбу за пролетарскую свободу полезет!

А что делать? Обязанность такая – кто как не барин?

Тяжело-о!

Машка усмехнулась, посмотрев на него, – нелегко Юрику придется! И поторопила:

– Юра, на выход! Я очень устала.

– Я никуда не пойду из своего дома! Если тебе необходимо изобразить возмущенную жену, можешь спать на диване в гостиной!

«Твой дом – тюрьма!» – вспомнила она папановское.

– А почему не на коврике в прихожей? – искренне подивилась Машка. – Это не твой дом, Юр, твой у мамы.

– Маша! – осознав, что она всерьез собралась его выставить, прибег к новой порции разъяснений Юра. – Тебя не было полгода, и то, что ты застала здесь девушку, не удивительно, я все это только что объяснял. Ты сама виновата, надо было предупредить о своем приезде! Я понимаю, как тебе это неприятно, и ты устала после длительного перелета и не совсем адекватна. Обещаю, что больше таких инцидентов никогда не произойдет, и я ничем не оскорблю твоей нравственности и чувств жены!

– Со своей нравственностью и чувствами, обещаю тебе, я разберусь как-нибудь сама. А тебе пора.

В самый подходящий момент раздался дверной звонок.

– Кто это? – резко спросил Юрик, недовольный тем, что его прервали.

– Это Саша, сосед, я попросила его зайти, помочь тебе перенести в машину вещи.

– Ты втянула в семейный конфликт постороннего человека?! – возроптала чиновничья душа.

– Ну, какой же он посторонний? – подивилась Машка, вставая. – Он сосед, а соседи – это почти родственники. Посторонний здесь ты, Юра.

И пошла открывать. Она продумала и это, зная, что не расхлебается до утра, затягиваемая, точно в омут, Юриными обвинительно-поучительными монологами и возмущениями. При зрителях он выяснять отношения не станет. Это нам не по рангу.

– Сейчас, Саш!!! – крикнула она в дверь и повернулась к Юре. – Завтра я не могу, занята, а послезавтра подам на развод.

Взяла с тумбочки в прихожей ключи от машины, положенные Юрой на привычное место по приходе домой, и открыла дверь.

– Привет, Саш! – поздоровалась радостно с соседом. – Я пойду, подгоню машину к подъезду и открою багажник, а вы несите вещи.

– В один заход не получится, – окинул взглядом чемоданы, сумки и пакеты Саша. – Привет, Юр! – поздоровался он с выходящим из кухни Юрой.

Барин поморщился, он терпеть не мог панибратства от людей ниже его по социальному статусу.

Машка активно руководила загрузкой барахла в джип и, когда перенесли и уложили в машину последние пакеты, кинула ключи Юрику.

– Маша, подожди! – потребовал он, поймав ключи.

– Все, пока! – махнула она рукой и зашла в подъезд.

Убрала все на кухне, приняла душ и со счастливой улыбкой рухнула на постель – спать.

И так и проспала всю ночь – улыбаясь.

Само собой, что отделаться от Юры, просто выставив его за дверь, не удалось.

Кто же добровольно откажется от раба? Раб – это дорогостоящая собственность, которая не имеет права на недовольство и проявления чувств. Вон стол, например, или стул, или кухонный комбайн не могут же возмущаться, что они чья-то собственность!

И она права не имеет! Да еще так оскорбив его!

Всякая «феминистская ересь» и попытка бунта должны быть истреблены!

Немедленно и беспощадно!

И вполне вероятно, что попытка истребить немедленно и беспощадно увенчалась бы успехом, если бы Машка бунтовала.

Но это не был бунт, не восстание Спартака и его соратников, и не революция семнадцатого – ничего воинственно-глобального или менее глобального – ропот затираненных до тупости масс.