Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Эмили больше не думала об этом; звезда ее Занзибара давно закатилась.

В свои почти сорок восемь Эмили была достаточно молода, чтобы начать готовиться к смерти. Даже если она больше ничего и не ждала от жизни.

Бейрут был хорошим местом, в котором было хорошо жить. Приветливый, оживленный город. Полный людей без корней — таких, как она, которых принесло сюда течением, и они остались на здешнем берегу. Хорошее место, чтобы читать, чтобы писать и давать уроки. И, возможно, для того, чтобы еще успеть стать хорошей христианкой.

Она держала в мыслях вопрос дочери и в конце концов согласно кивнула.

Бейрут никогда не станет для нее родиной. Но, возможно, станет местом, где она могла бы найти наконец покой.

По крайней мере, на какое-то время.

Гнетущая тишина витала над домом. Тяжелая тишина траура по любимому человеку.

— Как же она страдала. — Голос Розы был хриплым от слез, она рыдала со вчерашнего дня. Сжимая в руке влажный носовой платок, она показала на исписанные листы бумаги, разложенные перед ней, — записи матери. В них она рассказывала о своей жизни — обо всем пережитом, передуманном и перечувствованном на чужбине, о путешествии из Адена с Генрихом, о жизни до переезда из Дрездена в Берлин. А еще были письма к неназванной подруге на старую родину — Занзибар, и они были не просто рассказами, это был почти личный дневник. О его существовании дети Эмили не подозревали — до сегодняшнего полудня, и проникновенное чтение этих писем вызвало у них еще большие потоки слез.

— Смерть отца была для нее просто катастрофой, — тихо сказала Тони. — Как будто с ним она потеряла опору.

В раздумье она взялась за стопку старых фотографий, найденных среди вещей матери. Эмили в темном платье с кринолином сидит на стуле, сложив на коленях руки, печальные глаза смотрят куда-то вдаль.

Генрих в костюме, левой рукой он опирается на балюстраду, которая наполовину скрыта длинным занавесом. Несколько снимков Эмили в наряде занзибарской принцессы: в позе сидя и стоя и еще портрет.

— Посмотрите, какой испуганный у нее иногда взгляд. — Нежная беглая улыбка промелькнула по лицу Тони, когда она перевернула твердый картон. — Здесь она уже год как прожила в Германии.

— А вот здесь ты и Тони, — Роза протянула брату фотографию, на которой родители сидели рядом, на коленях у Эмили — хрупкий малыш Саид, а у Генриха — толстощекая Тони. Саид улыбнулся. Недавно он получил от Гамбургского сената разрешение добавить к фамилии отца имя деда, а одно из имен, полученных при крещении, удалил, и теперь его звали Рудольф Саид-Рюте.

— А это кто? — Он поднял портрет, чтобы сестры хорошо его рассмотрели. — В форме английского капитана…

Несколько секунд все трое молчали, и каждый точно знал, о чем думают остальные: должно быть, это капитан, на чьем корабле Эмили убежала с Занзибара.

Почти двенадцать лет Эмили Рюте прожила в Бейруте одна — после того как ее дочери одна за другой вернулись в Германию. Но на свадьбу каждой она приезжала, а потом еще много раз — на крестины всех своих шестерых внуков. Это дети настояли, чтобы она приехала в Европу до того, как разразится война. Сначала она жила у Розы в Бромберге под Данцигом, где служил зять-офицер. А когда с Маршалловых островов вернулась Тони, вышедшая замуж за колониального чиновника, Эмили по очереди жила то у нее, то у Розы, которая вместе с мужем и детьми переехала в Йену.

Она навещала также и Рудольфа — в Каире и в Люцерне. Рудольф оставил военную службу и служил поначалу генеральным инспектором железной дороги на востоке Египта, затем — советником в различных банках Швейцарии и в Лондоне. Еще в прошлом году Эмили встретилась с ним в Линдау на Бодензее, и вместе они отдыхали несколько дней. И, конечно, Берлин, всегда Берлин — он был промежуточным пунктом в поездках ее неугомонных детей.

Эмили Рюте вела деятельный образ жизни, подтверждение чему дети находили сейчас среди ее вещей: хурс , «Страж», миниатюрная книжечка с избранными сурами из Корана, спрятанная в коробочке чеканного золота с сапфиром по центру. Концертная программка из Адена, датированная 1867 годом, напечатанная на шелке, сопроводительное письмо было адресовано Ее королевскому высочеству принцессе Занзибара. Обломок какого-то фриза, к которому прилипли серо-зеленые крошки, скорей всего, остатки травинок и листочков.

И последним среди вещей матери они нашли шелковый мешочек, сшитый вручную — яркий восточный узор на нем был полувыцветшим. Рудольф потянул за плетеный шнурок и заглянул внутрь. Лицо у него вытянулось — лицо, так похожее на лицо его деда-султана. Он высыпал часть содержимого себе на ладонь и показал сестрам:

— Просто песок…

— Нет, не просто… Наверняка она захватила его с собой с Занзибара, — прошептала Роза. — Очень давно, если судить по мешочку. Скорее всего, тогда, когда уезжала с острова, чтобы выйти замуж за папу.

— Я думаю, он всегда был с ней, — пораженная, подала голос Тони. — Мне кажется, я несколько раз видела его в ее сумочке.

Словно вдруг онемев, они уставились на частичку родины, которую почти шестьдесят лет берегла их мать.

— Я считаю, что мы должны положить его ей в урну, — после долгого молчания предложил Рудольф и осторожно высыпал песок снова в мешочек, чтобы не пропала ни одна песчинка.

Тони взглянула на брата. Они не виделись очень давно. Муж Тони назвал его изменником родины, когда Рудольф в день объявления войны уехал в Швейцарию, а женитьбу Рюте-младшего на девушке из еврейской семьи он вообще ему так никогда и не простил. Лишь после ее развода Тони и Рудольф понемногу стали сближаться. Она слабо улыбнулась.

— Да, верно.

Они оба повернулись к Розе: но она смогла лишь согласно кивнуть — слезы опять потекли по ее лицу.

Рудольф аккуратно стянул концы шнурка и положил мешочек на стол.

Они опустили его в урну, в которой пепел Эмили Рюте нашел место последнего упокоения. В Гамбурге, на кладбище Ольсдорф.