Федерико Моччиа - Три метра над небом. Я хочу тебя

— Стефано… прошу тебя… — она указывает на стакан, стоящий рядом. — Принеси мне немного воды, пожалуйста.

Я беру стакан и встаю. Делаю несколько шагов к двери и слышу, что она снова меня зовет.

— Стефано…

Я оборачиваюсь.

— Да?

— Этой моей подруге Джин… пошли ей цветы, красивые цветы, — она опирается на подушку и улыбается мне.

— Хорошо, мама, обязательно.

Я выхожу из палаты и отправляюсь в туалет с питьевой водой, который мне показала Мартина. Набираю стакан — так, как она меня просила: чуть больше половины. Возвращаюсь в палату. Мама лежит спокойно, отдыхает. На кровати номер сто четырнадцать. На губах — легкая улыбка, глаза закрыты. Такой я ее и оставил. Но она не захотела меня дождаться. Мама всегда не любила прощания. Не знаю почему, мне вспомнилась школьная поездка во Флоренцию. Другие мамы стояли на перроне и махали высовывавшимся из окон поезда детям платочками. Я тоже высунулся. Я искал взглядом маму на перроне — где стояли остальные мамы, но ее среди них не было. Ее уже там не было. Как сейчас. Она уже ушла. Мама. Я ставлю стакан рядом с ее кроватью. Я принес тебе воды, мама. Я не полностью наполнил стакан, как ты просила. Мама. Единственная женщина, которая никогда не перестанет меня любить. Мама. Женщина, которую я ни за что на свете не хотел потерять. И которую я потерял дважды. Мама… Прости меня. Я молча ухожу, ступая вдоль пронумерованных кроватей с лежащими на них незнакомыми людьми. Две медсестры обгоняют меня. Одна из них случайно меня задевает, но я этого не замечаю. Они бегут к моей маме. Глупые, они не знают, что она ушла. Не беспокойте ее. Она такая: не любит прощаний, она уходит, не оборачиваясь, не помахав напоследок. Мама. Я буду по тебе скучать гораздо больше, чем я скучал по тебе все эти годы. «Если то, что ранило меня, ранит и тебя, я думаю, что ты в земляничных полях, я думаю, что ты счастлива и весело танцуешь, такая красивая…» Это слова из одной песни, вертящейся в моей голове. Для тебя, мама, только для тебя. Возьми их с собой, прижми их крепко и неси, куда бы ты ни ушла сейчас. Танцуй, такая красивая, среди земляничных полей, наконец-то ты свободна от всего, что сковывало тебя здесь. Я плачу. Спускаюсь по лестнице. На посту нет медбрата. Там какая-то женщина. Она смотрит на меня с любопытством, но ничего не говорит. Она навидалась людей, которые выходят отсюда, не скрывая своей боли. Она уже и внимания на это не обращает. Все мы ей кажемся одинаковыми, ей, наверное, уже надоели эти беспомощные слезы. Я выхожу на улицу. Полдень. Солнце в зените, небо голубое. Обычный день. Так не похожий на другие. Вдалеке вижу отца и Паоло, они идут к больнице. Безмятежно о чем-то разговаривают, улыбаются. О чем, интересно, они говорят? Я этого не знаю и знать не хочу. Хорошо им, они еще не знают. Они еще в нескольких минутах от неминуемой боли, от собственного бессилия, от необходимости принять известие. Пусть пока наслаждаются жизнью. Спокойные и счастливые в своем неведении. Еще немного времени у вас есть.

Я перехожу на другую дорожку и ухожу прочь. У меня сейчас другие заботы. Я иду, ветер обдувает мое лицо. Мне хотелось бы, чтобы моя боль стала легкой. Но не получается. И вдруг я случайно оказываюсь там. Я этого не хотел, клянусь вам. Сейчас-то я не способен обманывать. Я вижу того мальчугана и его друга.

— Ну, значит, увидимся на площадке в четыре, хорошо? Эй, Томас, я тебе говорю, или как?

— Да, да, я понял, в четыре, не глухой.

— Не глухой, зато тупой. Тебе нет смысла приходить, Микелы не будет.

— Да кто тебе сказал, что я жду Микелу? Я ищу Марко, он должен мне вернуть мяч!

— Как же мяч…

Иногда мы попадаем в нужное место в нужный момент. Я смотрю на него. Мне кажется, он не имеет права игнорировать мисс «сикушку» Стеллари. Мартина, по крайней мере, заслуживает его. Хотя бы она. Я подхожу поближе. Он не обращает на меня особого внимания. Быстро охватывает взглядом, пытается определить, встречал ли он меня прежде, знакомы ли мы. И тогда я даю ему пощечину. Он стоит, не в силах произнести ни слова. Удивленно смотрит на меня, но не плачет, чувство достоинства не позволяет. И я говорю ему то, что должен сказать. А он внимательно слушает, и никуда не убегает. Мне нравится этот паренек. Потом я уезжаю на мотоцикле. Смотрю в зеркальце. И вижу, как он становится все меньше и меньше. Муравей в мире, который ему еще предстоит узнать и понять. Массирует левую щеку. Она такая же красная, как та пицца, что предложила мне Мартина. И на какой-то миг тот факт, что я среди тех, кто останется в его воспоминаниях, успокаивает меня. Потом я думаю о маме. О ее последних словах. О ее совете. Я улыбаюсь. Да, мама. Конечно, мама. Как хочешь, мама. И я становлюсь послушным сыном, таким, каким никогда раньше не был, каким хотел бы быть, и вхожу в ближайший магазин.

Немного позже. Дом Биро.

— Джиневра, можно войти? — Джин открывает дверь своей комнаты. — Что такое, мама?

— Вот, тебе принесли, пока тебя не было, — стоя на пороге, мама, улыбаясь, смотрит сквозь огромный букет красных роз. Она кладет их ей на кровать. — Посмотри, какие красивые! И еще смотри… посередине — одна белая роза. Знаешь, что это означает, да?

— Нет, а что?

— Это просьба о прощении. Кто-то тебя обидел и хочет извиниться?

— Нет, мама, все в порядке.

Но от мам трудно что-либо утаить. К тому же и покрасневшие глаза Джин не оставляют никаких сомнений.

— Держи… — мама передает Джин носовой платок и улыбается. — Когда будешь готова, мы за столом.

— Спасибо, мама, что-то не хочется есть.

— Хорошо. Но не принимай все так близко с сердцу. Оно того не стоит.

Джин улыбается в ответ.

— Может быть…

Но прежде чем выйти, мама дает ей записку.

— Держи, это было в цветах. Может быть, там объяснение по поводу белой розы.

— Может быть.

Джин остается одна, наедине со своей болью, наедине со своими цветами, наедине с запиской. Есть такие моменты в жизни дочерей, которые хорошо известны всем матерям. Может быть, потому что и они через это прошли. Может быть, потому что они знают, что дочку можно любить и на расстоянии. Может быть, потому что иногда, когда дочь испытывает боль, материнская любовь может скорее помешать. Мать оставляет дочь одну. С запиской в руках. Моей запиской. Джин разворачивает ее. Джин с любопытством читает.

«Ты просила его у меня. Я отвечал тебе „нет“. Я хотел подарить его тебе на день рождения, на Рождество, на какой-нибудь праздник. Но никак не думал, что поводом окажется просьба о прощении. Но если бы это могло помочь, если бы одного письма оказалось бы недостаточно, если бы мне пришлось написать тебе еще тысячу писем, еще тысячу и еще, я бы сделал это, потому что не могу жить без тебя». Джин продолжает читать. «Вот что ты хотела. Мое стихотворение». Она улыбается и читает, читает. Она скользит глазами по страницам, плачет, хлюпает носом, перечитывает. Она встает и читает дальше. О наших счастливых минутах, нашей страсти, о наших чувствах. И — дальше, улыбаясь, снова хлюпая носом, вытирая глаза, роняя слезу на мои слова. Она читает до самого конца. Я ничего не говорю о моей маме. Только о нас. Я говорю ей о моем сердце, о моей любви, о моей ошибке. Я ворую слова из фильма, который сто раз смотрел в Нью-Йорке… «Наслаждайся счастьем до изнеможения или, по крайней мере, не отталкивай его. Я знаю, это звучит слишком красиво, но любовь — это страсть, наваждение, это человек, без которого ты не можешь жить, я говорю тебе: брось все, найди того, кого ты будешь любить до безумия, и кто тебя будет любить так же. Как его найти? Очень просто: забудь о разуме и слушай свое сердце. Потому что в жизни нет смысла, если в ней этого нет. Отправиться в путь и не влюбиться по уши — это все равно, что не жить. Но надо стараться, потому что если ты не попытался, считай, что ты и не жил…» И я надеюсь, что убедил ее, что она уже нашла того самого человека. Того человека, который надеется, что однажды его простят. Но я не спешу. «Я буду ждать тебя. И буду ждать, и ждать, и ждать. Чтобы увидеть тебя, быть с тобой, чувствовать себя снова счастливым. Счастливым, как небо при закате». Джин смеется. И тут у нее появляется странное чувство. Она поворачивается. Смотрит на свой стол. Туда, где она их всегда прятала. И вдруг понимает. И чуть чувств не лишается. И быстро выбегает из комнаты.