Ева Модиньяни - Нарциссы для Анны

Она старилась вместе с песнями своей юности. «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…» Но Элвис умер, а прекрасные песни забыты. На смену им пришли другие… Страх перед приближающейся старостью толкнул ее в объятия молодого самца, послушного жеребца, который на какое-то мгновение дал ей иллюзию того, что время можно остановить. Этот страх заставлял ее метаться по свету. Анне казалось, что она бродит во тьме, ей хотелось найти свет в своей жизни, найти прочную опору и душевный покой. Разве можно сравнить связь с Джанфранко Маши и чудесную любовную историю, связавшую некогда ее и Арриго? Сколько лет она жила уже в этом мире, мире фальши и притворства? Знал ли отец, что его маленькая Анна завела любовника? Ну конечно, знал. А Арриго? Скорее всего знал. Развеялись звуки прежних песен, утих мощный ветер Атлантики, исчезли жгучий асфальт Эспарго и изумрудный луг острова Сале.

— Ванна готова, — заботливо сказала Аузония, возникнув подле нее.

— Какой прекрасный день, — заметила Анна, приглашая ее взглянуть в окно.

Из ванны Анна вышла освеженная и умиротворенная. Ей удалось заглушить свою меланхолию, и она уже с меньшей тревогой ожидала начала трудного дня. Нужно было заехать к Пациенце, позвонить Арриго и обстоятельно поговорить с детьми, войдя в роль заботливой и строгой матери. Но главной заботой была та, что возникла вчера: угроза шантажа со стороны министра. Неужели даже теперь она должна была чего-то бояться, расплачиваться за чужие грехи, пусть даже собственной матери?

Она надела шотландскую юбку в зеленую и синюю клетку, синюю блузку и зеленый шерстяной джемпер. Выбрала тяжелое ожерелье от Булгари, напоминавшее цыганское монисто, которое было очень ей к лицу. На мизинец надела алмаз, вырезанный полумесяцем — свое любимое кольцо. Хотела надеть часы, но передумала и оставила их на столике. Вместо этого взяла отцовские часы, слушая их ход. Она посмотрела на эмалевый циферблат, на римские цифры, вгляделась в фигуру женщины в тунике, со струящимися волосами и завязанными глазами. Как никогда прежде, чувствовала Анна нужду в ней, в Фортуне. Она нажала на кнопку, крышка открылась, вызванивая «Турецкий марш» Моцарта. На обратной стороне часов была дата «Женева. 1880«. Анна увидела еще какие-то знаки, которые никогда не замечала раньше: едва заметно выцарапанное слово, имя, которое с трудом удалось разобрать: Долорес. И рядом число — 1914. Только старик мог поставить здесь это имя и дату. Но что означают они? Если она знала своего отца, а она его все-таки знала, эта надпись на семейном талисмане не случайна. Здесь кроется какая-то тайна. Но какая? Сколько тайн хранил в душе этот могущественный старик?..

Захлопнув крышку часов, она положила их в карман джемпера. Часы эти для нее были нечто большим, чем семейная реликвия. Они были частью самого Чезаре Больдрани. И, притронувшись, как это делал отец, к кармашку с часами, она почувствовала себя не такой одинокой, точно отец был где-то рядом.

— Это верно, — подтвердил Пациенца. — У министра петля на шее. Он чувствует, что кто-то уже затянул веревку, вот и лягается наугад.

— Не совсем наугад, — уточнила Анна. — Он лягнул меня прямо в зубы этой распроклятой историей с отцовством.

Пациенца, как это часто случается с мужчинами, которые в молодости не были красивыми, в семьдесят лет приобрел внушительную внешность патриарха. Мягкие, выбеленные сединой волосы и такие же седые брови придавали его смуглому арабскому лицу чрезвычайное достоинство.

— Все кончится ничем, вот увидишь, — с уверенностью предсказал он.

— Для нас или для министра? — пошутила Анна.

— Предоставь это естественному ходу событий, — посоветовал Пациенца. — Не нужно заботиться о том, что уладится само по себе.

Он держал во рту незажженную сигарету, как часто делал теперь, когда бросил курить. С некоторых пор он стал тщательно следить за своим здоровьем, следуя всем предписаниям врачей. Он занимался йогой и жил в фактическом браке с индийской целительницей, знатоком всяких чудодейственных трав и снадобий.

— Да, я слишком нервничаю последнее время. Наверное, рана еще свежа, — сказала Анна, подразумевая недавнюю утрату отца. — Мне нужно немного отвлечься от всего.

— Мы все в этом нуждаемся, — признался адвокат. — И мне в моем возрасте не мешало бы отдохнуть.

— А вместо этого ты должен терпеть такую приставалу, как я, — шутливо закончила его мысль она.

— Мне платят за это, — махнул он рукой. — И, кроме того, у меня есть моральное обязательство опекать тебя перед этой стаей изголодавшихся волков, которые точат зубы на наследство Больдрани.

— И в самом деле, — призналась Анна. — Я не очень-то разбираюсь в делах, которые встали передо мной. Финансы, политика, бизнес. А тут еще эта история с отцовством, которая преследует меня, как проклятие. — Она сожалела о Рио, о своей квартире на Пятой Авеню в Нью-Йорке, где можно было жить месяцами, ни о чем не заботясь, при жизни отца.

— Власть и богатство требуют огромного напряжения, — сказал Пациенца. — Быть могущественным не значит быть счастливым. Власть — это наркотик, болезнь. Счастье и власть никогда не были синонимами. В первобытном обществе вождь расплачивался собственной жизнью за свои ошибки, но и сегодня тому, кто стремится к могуществу, приходится дорого за это платить.

— Ты хочешь запугать меня? — спросила Анна.

— Нет. Я просто хочу объяснить тебе одну вещь, которую сам усвоил.

— А у меня такое впечатление, что ты хочешь отговорить меня продолжать дело отца, — сказала Анна, в то время как он наливал себе дистиллированной воды из мензурки в специально предназначенный для этого хрустальный бокал. Наступило время чудодейственных капель. С величайшей тщательностью Пациенца накапал их ровно тринадцать в бокал.

— Нет. Но мой долг — не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. — Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.

— Вкусно? — спросила Анна с невольной гримасой.

— Амброзия, — с мистической улыбкой кивнул Пациенца. — Гипоталамус, который здесь в мозгу, — пояснил он, дотронувшись до головы, — регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо — они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.

— Но разве ты угнетен? — сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.

— Я частенько бывал в жизни несчастен, — со вздохом проговорил он. — Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.