Спенсер Скотт - Анатомия любви

– Это даже к лучшему, – произнес я, наблюдая за тем, как Керры забираются в машину. Говард рукавом стер снег с лобового стекла. – Я хочу сказать, что это большое облегчение. Иначе постоянно оставались бы вопросы. Я чувствую, как у меня камень с души упал, я уже это чувствую.

Я прислушивался к дыханию родителей за спиной, мышцы ног болели от напряжения. Мистер Керр опустил стекло, и Говард отступил на шаг, опустился на колени, чтобы поговорить. От автомобильного выхлопа снег почернел и стал похож на золу. В открытом окне появилась рука миссис Керр с длинными красными ногтями и помахала на прощание. Машина отъехала, Говард поднялся, глядя, как свет габаритных огней исчезает в снежной пелене.

– Вы бы лучше ехали домой, – заявил я родителям. За окном уже стемнело настолько, что я видел их отражения в стекле: застывшие на стульях в странных позах, похожие на игроков в карты. – Народ уже разъезжается, путь неблизкий. В такую-то погоду. Снег, между прочим, все еще валит. – Я увидел, как Артур зашевелился, взялся за подлокотники кресла, сделал глубокий вдох. Еще чуть-чуть – и он окажется рядом со мной и сожмет меня в объятиях. Я быстро развернулся, заставив его замереть. – Это лучшее, что вы можете сделать, по крайней мере, сейчас. Я немного обескуражен, мне трудно принять это известие, поэтому вам, наверное, лучше уехать.

– Мы могли бы поговорить, Дэвид, – предложил Артур.

– Знаю, – кивнул я. – Но я уже лет пять только и делаю, что говорю, и это… В смысле, я несколько устал от разговоров. Может быть, поговорим как-нибудь в другой раз.

Роуз с Артуром засобирались, уже не возражая. Я стоял у окна, глядя, как они подходят к стоянке: они не касались друг друга, но, кажется, разговаривали. Открыв дверь машины, Артур обернулся в сторону моего окна и помахал, но я отшатнулся и распластался по стене, как будто спасаясь от пуль. Я уселся в одно из кресел, зациклившись на вопросе, имеет ли значение, что я выбрал кресло Роуз, а не Артура. Тот, кто слушал радио, кажется, прибавил громкость, и звук царапал меня по спине, словно обезьянка.

Я поднялся, сжав руки в кулаки, и вышел в коридор. Двери некоторых комнат были открыты. Родительский день. Главное помнить о том, что не все на свете поехали в больницу и сидят в маленьких комнатках с односпальными кроватями, потому что сегодня воскресенье. Наконец я отыскал то радио этажом выше. В комнате Бруно Тези. Он держал его на коленях, огромный портативный приемник с полностью выдвинутой, подрагивавшей антенной. У Бруно в гостях был старший брат, сидел, не сняв пальто, закинув ногу на ногу, и курил коричневую сигарету. Бруно, мягкий и какой-то бесформенный, с дряблой кожей, улыбнулся, когда я вошел в комнату. Звучала музыка Стива Миллера, монотонная и неискренняя. Бруно убавил звук, понимая, что, даже если я закричу в голос, он не услышит меня. И тогда я сказал едва слышно:

– Если ты не заткнешь свою шарманку раз и навсегда, сначала тебе будет очень больно, а потом я тебя убью.

Угрожать Бруно было серьезной ошибкой. Они с братом нажаловались на меня, и мой проступок повлек за собой тщательное расследование. Я лишился своего привилегированного положения в клинике так же запросто, как и достиг: оно попросту вышло в дверь сопутствующих обстоятельств, прихватив свою шляпу.

И я чувствовал, что это к лучшему. Силы воли у меня почти не осталось, я ощущал, как погружаюсь в трясину моего худшего «я». И прежде чем я окончательно опустил руки, у меня промелькнула последняя здравая мысль: может, Джейд уехала в Париж, чтобы повысить мои шансы на освобождение?

В Роквилле имелся один «секрет на весь свет», что персонал закрывает глаза на сексуальные связи между пациентами. Обычно подобные отношения не афишировались, так что за все годы пребывания в клинике я всего два или три раза доподлинно знал, что вот эти двое – парочка. Во время первого курса лечения доктор Кларк говорил, что, если у меня вдруг завяжутся романтические отношения с какой-нибудь пациенткой, главное, не стесняться этого, рассказать об этом ему, «поделиться». Такова была стратегия Роквилла: чем запрещать сексуальные связи, их превращали в одно из средств реабилитации. В конце концов, все мы собрались здесь для того, чтобы помогать друг другу, а помощь предполагает искреннее общение – откуда возьмется искреннее общение, если сексуальность под строгим запретом?

В апреле, когда я уже два месяца как знал о замужестве Джейд, я подружился с шестнадцатилетней пациенткой по имени Рошель Дэвис. Рошель была красива какой-то беспутной, нездоровой красотой. Она красила губы и ногти в сливовый цвет, одевалась во все черное, непрерывно курила «Кэмел» и уверяла, что она спец по суициду. Она занималась классификацией самоубийств: самоубийство из мести, самоубийство несчастный случай, самоубийство в воспитательных целях и еще много других, понять которые было непросто: к примеру, лавандовое самоубийство, сырное самоубийство, астральное самоубийство. Друзей у нее не было ни в клинике, ни за ее пределами. Окружающим ее странность казалась слишком агрессивной, а в Роквилле многие очень остро ощущали собственную уязвимость, чтобы дружить с человеком, настолько повернутым на самоуничтожении. Рошель – худощавой, с зелеными глазами и каштановыми волосами, причесанными а-ля Элвис, – было наплевать, что думают о ней другие, однако она, кажется, очень хотела поближе познакомиться со мной. Было ясно, что ее главным образом привлекает шаткость моего положения в сообществе Роквилла, однако все оказалось не так просто. Вечно все оказывается не так просто.

Первый раз мы занялись любовью в ванной комнате первого этажа, предназначенной для медперсонала. Комната была странная, с претензией на изысканность: розовые стены, матовая плитка по полу, кресло и туалетный столик, на котором стояла детская присыпка «Джонсонс беби», дезодорант «Аррид», одеколон «Санди» и лежала зубная нить. Мы занимались любовью в кресле, раза три или четыре подряд – не по причине все нарастающей страсти, а потому что каждый раз получалось неуклюже и то удовлетворение, какое мы испытывали, лишь слабо колыхало бескрайние воды застоялого вожделения. Сначала нам не хватило храбрости раздеться – если тебя застукают, уж лучше в спущенных штанах, чем вовсе без штанов. Мы занимались любовью, и Рошель сидела у меня на коленях, упираясь костистыми синеватыми ступнями в спинку кресла, голова у нее болталась, темно-синие трусики пружинили на бедрах, словно батут, когда она судорожно дергала стиснутыми ногами от нервического, неудовлетворенного желания. Потом мы помогали друг другу языками, потом занимались любовью на холодном полу, на этот раз раздетые, но было уже слишком поздно: наш интерес друг к другу уже угасал и было очевидно, что страстное желание, какое мы пытаемся удовлетворить, останется глухо к нашим попыткам.