Ева Модиньяни - Единственная наследница

В церкви было жарко и душновато. Запах ладана, смешиваясь с ароматом цветов, возносился от кадила изящными завитками к полутемному куполу. В тишине слышался скрип скамей, глухой, едва сдерживаемый кашель, напряженное дыхание уставших от долгой церемонии людей.

Дородный священник во всем блеске своего церковного облачения приблизился к возвышению, на котором покоился гроб, и произнес короткую прочувствованную проповедь. Он говорил о праведности, которая не будет забыта, об избранной душе, готовой соединиться с сонмом ангелов в свете господа, и слегка монотонный, но звучный голос его отчетливо раздавался под сводами церкви.

– Руки твои полны цветов, в глазах твоих радость, ибо увидели они, как умирает смерть!..

И закончил он словами послания апостола Павла: «Любовь долго терпит, она милосердствует, она не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а порадуется истине; все переносит, все покрывает, всегда надеется и всегда верит».

Анна поднялась первой, и все последовали за ней. Мужчины были в темных костюмах, сшитых в Париже и Лондоне, женщинам пришлось отказаться от фривольных изысков Валентино, отдав предпочтение более сдержанным линиям Милы Шен. Со скорбными лицами, исполненные важности, они по очереди подходили к Анне, произнося приличествующие случаю фразы.

При свете дня, который уже проникал в церковь, лицо Анны казалось еще бледнее, но взгляд зеленых глаз был надменен и блестящ. Это была женщина в расцвете сил, и если осень уже сквозила в ее зрелой красоте – в легкой синеве под глазами, в первых следах увядания на лице, то стройностью, изысканностью и аристократической статью своей она напоминала королеву. С достоинством царствующей особы принимала она знаки сочувствия и слова почтительного соболезнования, отвечая на них лишь движением бровей и легким наклоном головы.

– Держись, мама, – пробормотал Липпи, наклонился к Анне и легко коснулся губами ее щеки. У него было юное, но безвольное лицо с голубыми, как у Больдрани, глазами, однако без той властной решимости, которая была во взгляде старика. Внук никогда не испытывал особой симпатии к деду, и сейчас, присутствуя на его похоронах, как и следовало «любящему» внуку, он томился и ждал, когда кончится этот спектакль, чтобы вернуться в Америку немедля.

Мария же, припав к материнской груди и почти повиснув на ней, рыдала. Ей было шестнадцать, на два года меньше, чем брату, она любила своего старого деда и не могла без боли видеть его мертвое лицо.

– О, мама!.. – проговорила она сквозь слезы.

Узкой рукой в тонкой черной перчатке Анна погладила дочь по плечу.

– Успокойся, – сказала она, слегка отстраняя ее. С Арриго, подошедшим вслед за дочерью, она обменялась лишь легким кивком.

Согласно воле покойного, только Анна могла сопровождать гроб отца на кладбище, где в семейной капелле, выстроенной им, он и должен был быть погребен. Выслушав обращенные к ней слова, пожав все протянутые руки, она милостиво распрощалась со всеми. Анна не нуждалась для этого в словах – достаточно было взмаха ресниц, движения бровей, чтобы окружавшие поняли, чего она хочет.

Демонстрация хороших манер, как и сама церковная служба, прошла без изъянов, и Контини, главный распорядитель и режиссер всего действа, был доволен финалом, достойным, пожалуй, и славнейшего из Висконти. Торжественный уход этих изысканных дам и респектабельных мужчин, в своем роде весьма характерных персонажей, невольно напоминал спектакль в момент, когда актеры второго плана незаметно исчезают за кулисами, уступая главному герою свет рампы.

Участники этого великолепного действа уже покинули церковь, и Мауро Сабелли шагнул вперед, чтобы последним из подданных преклонить колени у ног своей повелительницы, когда у края нефа, слева от него, внезапно показалась хрупкая женская фигурка. На секунду женщина замешкалась, но тут же решительно направилась к Анне. Поступь ее была робкой и нерешительной, точно каждый шаг ей давался с трудом.

– Анна, – прошептала она, остановившись напротив нее, – прости меня.

Женщине было лет пятьдесят, по виду она явно принадлежала к высшему обществу, но в глазах ее, устремленных на Анну, застыли страх и растерянность. Это был страх верноподданной, навлекшей на себя гнев повелительницы и готовой заложить душу дьяволу, лишь бы снова заслужить ее милость.

Анна перевела взгляд на женщину, которая склонилась перед ней, моля о прощении. Они оказались лицом к лицу перед гробом – в зыбком мареве свечей, придававшем этой сцене особую драматичность.

– Мне очень жаль, я искренне опечалена… – опустив голову, робко проговорила женщина. Весь ее облик выражал боль и отчаяние. Свет и тени от колеблющихся свечей пробегали по бледному лбу.

– Надеюсь, – только и ответила Анна.

– Но я прошу у тебя прощения!.. – взмолилась та. – Я заклинаю тебя!..

– Ты прощена, – сказала Анна, помедлив несколько секунд, которые показались вечностью женщине, склонившейся перед ней.

– В самом деле? – с надеждой проговорила она.

– Да, ты можешь вернуться и жить теперь в городе. Анна процедила это сквозь зубы, но голос ее звучал отчетливо и властно.

Женщина выпрямилась и хотела было обнять Анну, но взгляд той дал ей понять, что аудиенция на этом окончена.

– Спасибо, – тихо сказала она и почти на цыпочках удалилась.

Свидетелем этой сцены был только Мауро Сабелли, и этого было вполне достаточно. Анна спиной чувствовала, и она не сомневалась, что сцену эту сегодня же будет обсуждать весь Рим, а именно этого она и хотела.

Легкими шагами, стараясь не нарушать воцарившуюся в церкви тишину, последним покинул ее Мауро Сабелли. «Королева помиловала», – подытожил он про себя увиденное.

Перед капеллой переговаривались в ожидании могильщики, притопывая ногами от холода. Внутри же, под низкими сводами, царила тишина.

Опустившись у гроба на резную скамеечку для коленопреклонений, Анна искала и не находила слов молитвы в своей смятенной душе. Она взглянула на распятие, висевшее над алтарем, с надеждой обрести в суровом облике Спасителя душевный покой, но и это не помогло. Здесь она была наедине с величием смерти, и оно подавляло ее. Не было нужды играть роль, изображая из себя повелительницу, и всякий, кто увидел бы ее сейчас, нашел бы в ней лишь страдающую, растерянную и слабую женщину.

Так вот каково оно, завершение всех земных забот и страданий, забвение бед и тревог? Здесь, в темноте этой ниши, в которой едва различимы блестящий лак и золоченые ручки гроба… Что там, за этим порогом? Какие сны сулит этот вечный покой?..